«Последний монах» – так называл себя отец Павел. С ранних лет он воспитывался и рос в монастырях – ребенком жил у своей тетки в Мологском Афанасьевском женском монастыре, выполняя монастырские послушания, позднее – в Варлаамо-Хутынском монастыре. Из рук святителя Тихона, который правил в те годы Ярославской епархией, принял маленький Павел подрясник, ремень, скуфейку и четки, принял как благословение на монашество. И хотя отец Павел был пострижен в монахи поздно, когда ему уже было за пятьдесят лет, он всю жизнь считал себя иноком и жил по-монашески – даже в заключении, в лагере, в ссылке.
«Иногда я (протоиерей Сергий Цветков. – Ред.) спрашивал у него: „Батюшка, вот тебе Господь помогает во всем, такие глубокие вещи открывает... Это за то, что ты нес в своей жизни такой подвиг?“ На эти вопросы он мне всегда отвечал: „А я ни при чем, это лагеря!“ Помню, как он разговаривал с матушкой Варварой, игуменьей Толгского монастыря, и на ее похожий вопрос ответил: „Это все лагеря, если б не лагеря, я был бы просто ничто!“
Он не был насельником монастыря, тридцать лет прослужил в сельском храме, но слава о прозорливом старце распространялась среди верующих людей, и многие ехали в ярославскую глубинку за советом и утешением.
«Все мы, кто общался с батюшкой, – вспоминает протоиерей Сергий Цветков, – знаем, что Господь наделил его даром прозорливости. Хотя, как человек смиренный, он этот дар тщательно скрывал ото всех. У него был особый дар совета. Все советы, которые он давал, были не то что полезны, а – спасительны. Очень глубоко он судил о жизненных случаях, ситуациях, которые происходили с его чадами. Его талантливость проявлялась даже в почерке: у него был ровный, абсолютно каллиграфический почерк, какого в наше время уже не встретишь.
Конечно, его таланты, в частности дар совета, имели духовную основу. За этой глубиной понимания стоял огромный опыт, молитвенный труд, знание духовной жизни. Сколько раз, когда я спрашивал его о каком-нибудь человеке (которого он, кстати, в глаза никогда не видел!), он так метко и верно его оценивал, что я поражался... Особо мне хотелось бы сказать о подвиге юродства, который нес батюшка. Его юродство было очень тонкое, иногда на грани разумного, иногда вроде и переходя эту грань. Но если начать обдумывать – ничего неразумного в его поступках не было. Была парадоксальность, которой отличается поведение юродивых».
В конце восьмидесятых годов отец Павел почти ослеп и в 1992 году был вынужден уйти за штат, поселился в Тутаеве, при Воскресенском соборе, где, несмотря на болезнь, служил, проповедовал, принимал народ.
«Старец был одним из тех немногих уходящих подвижников и исповедников веры, которых Господь хранил для Русской Церкви конца XX века, – писал об отце Павле Сергий Цветков. – Он был живым источником благодати и милости Божией. Вся его жизнь – подвиг и во многом вдохновляющий пример для подражания.
Читая воспоминания об отце Павле, невольно задумываешься: а был ли какой вид подвига, который бы отец Павел не совершил? Или какая заповедь, которую бы он не исполнил? Служение ближнему? – Он ухаживал за больными и помогал слабым. Служение Богу? – Он был исповедником и страдальцем за Него. Гостеприимство? – Он славился им на всю округу: всех поил и кормил с радушием. Спрошу еще, был ли он милосердным? – Да. Он утешал скорбящие сердца, тайно творил милостыню и учил этому других. Был ли он усердным молитвенником? – Да. Его горячая пастырская была искренней, сердечной, действенной. И простираясь, словно столп огненный, от земли до неба, была по-детски простодушной. Исполнил ли он заповедь странноприимства? – Вполне. Он всех приезжих всегда устраивал на ночлег. Можно ли нам его самого назвать странником? – Да. И этот подвиг имел место в его жизни. Он очень любил ездить по святым местам, он также был странником и пришельцем, когда его насильственно перемещали по стране из лагеря в лагерь. Спросим, терпел ли батюшка болезни? – Да. Его терпению удивлялись лечащие врачи и восхищались все, кто видел, как он переносил страдания и боль. Был ли он тружеником? – Эту заповедь он соблюдал с малолетства и до старости. Он также прошел хорошую школу на разнообразных монастырских послушаниях. Кроме тайных подвигов отца Павла, ихже один весть, нужно прибавить сюда его юродство Христа ради, которым он старался скрыть свою духовную высоту и святость. Нужно добавить сюда его старческое служение и нравственную чистоту, добавить, что он победил духа уныния и помогал победить его другим. Духовное обаяние старца было и в его слове, и в его деле, и во всем его монашеском облике. Он был, по слову апостола, «для всех всем» и с каждым мог говорить на его языке.
Когда отец Павел умирал, он был похож на русского былинного богатыря. Во время последнего соборования в больнице его чистое благородное лицо, в котором всегда отражался лик Христов, светилось неземной красотой, несмотря на страдания. И в самой его смерти и на похоронах его мы все ощущали прикосновение к небесному блаженству, чувство умиротворения и праздника. Потому что „благодать и милость в преподобных Его и посещение во избранных Его“».
Духовные наставления
◊ У отца Павла спрашивали: «Батюшка, как ты живешь?» Он отвечал: «„Раз дощечка, два дощечка – будет лесенка“. Пошел в лес, взял бревно, испек хлеб – вот тебе и живу. „Раз словечко, два словечко – будет песенка“. Я говорю: Марья (келейница отца Павла. – Ред.), благословен наш. А она: Аминь. Так и живу».
– А нам-то как жить, батюшка?
– А вот как:
Друг любезный! Так живи:
Плохим мыслям и пожеланиям в сердце двери затвори.
Читай Иисусову молитву, да поменьше говори.
◊ делай – верующему ли, неверующему. Не нам судить! Пьянице ли, разбойнику... Не пьянице делаешь ведь, человеку. Помни – первым разбойник вошел в небесное Царство: «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем!» И Господь сказал: «Сегодня же будешь со Мной в раю!» И ты – делай, как разбойник благоразумный, и Господь тебя помилует.
А молиться за всех надо. За всех! И за верующих, и за неверующих. По примеру Христа! Если обидят: «Господи! Прости! Не знают бо, что творят». А как жить? Святитель Митрофан говорил: «Употреби труд, имей мерность – богат будешь! Не объедайся, не опивайся – здоров будешь!» А всего шибче: «Твори благо, избегай злаго – спасен будешь!» Вот так. Ищите прежде Царствия Божия, а остальное все – приложится вам! Потихоньку да помаленьку.
◊ Родные мои! Копейки потеряешь – наплевать! Какую одежу потеряешь, украдут – да наплевать! Совесть не теряй! У совести нет зубов, а она загрызет до смерти.
Как чистая совесть – я пожил на веку, повертелся и на спине, и на боку – да как чистая-то совесть, старухи! Как придешь – чего поешь, да как ляжешь – на чем ляжешь... Да как спишь! Господи! Дольше бы не будили.
А как грязная-то совесть! Из бани придешь, чаю напьешься крепкого, сахару как льду в сахарнице-то, папошник (хлеб. – Ред.) мягкий. И похлебка теплая – всего нахлебаешься. Ляжешь. Да что же не спится-то? Аух! Совесть не дает!
Не теряйте совесть! Совесть потерять самое страшное. Родные мои! Друг друга тяготы носите и тако исполните закон Христов!
◊ Сейчас идет пост. Пост – телу чистота, душе красота! Пост – ангелов радование, бесов горе. Но надо помнить: в наше время лучше совсем не поститься, чем поститься без ума. Сказано: будьте мудры, яко змия. При жизни святителя Тихона был у него в монастыре келейник Кузьма. Вот в идет Кузьма в церковь, а его приятель несет судака:
– Отец Кузьма! Я тебе судака несу на Вербное воскресенье.
– Спаси тебя Господи! На тебе целковый.
Судака отнес домой и опять в церковь. А там другой приятель Яков, двадцать годов не видались!
– Яков, ты как сюда попал?
– А вот так попал. Пришел с тобой прощаться. Больше не увидимся. Из Питера приехал к тебе.
«Господи, чем же я Якова угощу?» И бегом домой. Судака того очистил, из головы и потрохов уху сварил, остальное все зажарил. И снова в церковь. Помолились с Яковом.
– Яков, пойдем!
Сидят, едят судака в келье. Вдруг дверь открывается и входит святитель Тихон. Они ему в ноги:
– Владыка, прости!
– Ребята, ешьте! превышает пост. Ты последнее ему отдал, ешьте на здоровье!
И сам – а он великий постник был, святитель Тихон, – и кусок рыбы съел, и ухи похлебал.
Знаю старуху – она умерла. Постница была страшная. Шла наша старуха и вдруг упала. А мужик-пьяница на тракторе ехал, подобрал ее и в больницу привез.
– Отец Павел, Дуня-то из Марьино в больнице.
Пришел к ней:
– Ну, чего?
– Дак ведь упала, шибко испостилася.
– Это не ты постилася, а Васька, который тебя в больницу привез.
«Болен был, а вы посетили Меня». Да?
Еще старуха была. Постилася, молилася всю жизнь. На старости – аух – ослепла. Сидит на завалинке. Сын ее не обижает, внучата не обижали. Ну, ела вместе со всеми – молоко, мясо. Ну что есть – то и ешь!
Сердобольная соседка идет:
– Михайловна! Вон я тебе с грибами похлебки принесла. Сегодня постный день-то.
– Ой, да спасибо, Оля!
Сын идет:
– Что тебя, зараза, не кормят? Куски собираешь?
Как эту кастрюлю схватил, этой Оле пендаля дал, Оля через дорогу летела. Кастрюлю швырнул в крапиву. Мать за шиворот домой. Долго Михайловна стонала.
Ешьте, старые, что дадут! Чашка молока не отнимет Христа! Ты молоко-то пей, а из людей кровь не пей! Верно? Верно! Вот так.
Не особо давно позвали меня на Борок.
– Отец Павел! Приди! Маму причасти!
Пришел – интеллигентный дом, что ты! Живут – рай! Радостно у них в доме. Женщину причастил, напутствовал. Хозяин мне и говорит:
– Отец Павел, знаешь что, ты к нам никогда так не зайдешь. А я по такому случаю пригласил тебя к мамке-то.
Да Соловецкие чудотворцы! Да Никола Милостивый! Как распахнул дверь ту, а на столе-то, робята! Нажарено, напекено...
– Отец Павел! На любое место!
Я говорю:
– Парень! Пост!
А он и головушку повесил: «Недостоин, недостоин посещения твоего!» А жена только вздыхает. Я думаю: «Господи... А постто будет...»
– Парень! Режь пирога, давай рыбы, давай стопку!
Ребята! Напился, наелся на две недели и домой пришел с радостью. И парню благотворил. Дай ему, Господи, доброго здоровья. А пост-то... Поститеся да молитеся, когда люди не видят. Верно?
Не кажите себя перед людьми праведниками. Не делай явно, а делай тайно. И Господь тебе воздаст.
Как Христос в гости ходил
(из рассказов отца Павла)
В одном месте прошел слух, что Спаситель придет в этот город. Сам Христос. А кто хороший человек, благочестивый человек, Он придет в гости к нему. А Он каждый день к нам, каждый час к нам. А у этого человека благочестивого будет гостить.
Одна женщина – церковь она посещала, каждый день Евангелие читала, молилась, вела прекрасную жизнь, но гордость у нее была. И вот она сама себе говорит: «Спаситель ко мне придет, обязательно придет». Напекла, наготовила. Этого не было, а пример, притча. Все наготовила. Ждет Спасителя. Самовар вскипятила, мармашели наварила, пирогов напекла, яишницу сделала по-простому – Спаситель придет. Притом же она Евангелие каждый день читала.
Идет мальчишка-сосед и говорит:
– Тетя Маня, ради Христа, пойдем, помоги, с мамой плохо сделалося. Стонет, а мне ее не поднять.
– Не пойду. Ко мне Гость придет. А ты пришел, нахрямдал тута в грязных сапогах.
Прогнала ребенка. Ну чего. Мальчишонка домой пришел, мать поправилася. Слава Тебе, Господи!
А Мария ждет, она верила-верила неложному слову Христа. Обед прошел. Нет. Все глаза проглядела – нету Христа. Ладно. Идет из другой деревни мужчина:
– Мария, коровушка телится, да неладно. Пойдем, помоги ради Христа, ты по коровам-то понимаешь.
– Уходи, ко мне Гость придет, я Гостя жду.
Нету. Прогнала мужика. Мужик пришел домой, корова-то отелилась. Ладно.
А Мария ждет Христа, не дождется. Поздний-поздний вечер. Входит мужчина и говорит:
– Слушай-ка, баба, я овдовел давно да пропился. А как, сами знаете – «стопочки да рюмочки доведут до сумочки». Пропился, бельишко на мне-то старенько. Улатай, постирай.
Во принес грязного-то белья!
– Уходи, провалился бы ты. Выгнала:
– Я Гостя жду.
Нету Гостя. На варенье мухи насели, пирог как дуб сделался, зачерствел, самовар – все уголья пережгла. Нету Гостя, не пришел к ней Христос. Уснула.
Видит сон. Пришел к ней Спаситель. Она говорит:
– Господи, я верю неложному Твоему слову, потому что каждое слово Твое истинно. И вот сказали, что Христос придет, я ждала Тебя.
Он говорит:
– Да, Мария, Я за твою благочестивую жизнь, за твою любовь к храму Божиему к первой тебе пришел. Я к тебе три раза приходил, а ты Меня три раза выгнала.
– Господи. Нет, этого не было.
– Евангелие читаешь?
– Господи, ежедневно.
– Дак вот, – говорит, – баба, слушай, вот здесь написано: «Болен был, а вы посетили Меня». Это приходил-то не Васютко, а это Я к тебе приходил, а ты Меня выгнала.
– Не знала, Господи. Ну а второй-то раз когда?
– А второй раз мужик-то пришел, попросил тебя. Я послал мужика-то, Я навел на корову, чтоб тебя испытать, твою веру. «В беде были, а вы помогли Мне». А ты Меня выгнала.
– Господи, не знала! А третий раз когда, Господи?
– А третий-то раз приходил опять Я к тебе. «Наг был, а вы одели Меня».
– Не знала, Господи!
Врешь, зараза, знала! Потому что вот тут написано: «Кто сотворил единому из малых сих, Мне сотворил». А ты Евангелие читаешь. Вот, родные, вот из этого примера, этого поучения, себе сделайте пример.
Беседа 2
Протоиерей Георгий Митрофанов:
Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Мы продолжаем наш разговор о жизненном пути и служении одного из выдающихся пастырей Русской Православной Церкви ХХ века архимандрита Павла (Груздева). У микрофона я, протоиерей Георгий Митрофанов, и вместе со мной в студии моя супруга Марина Александровна. В связи с тем, что в жизни нашей семьи архимандрит Павел (Груздев) сыграл очень большую роль, мы решились рассказать о нем, о его жизненном пути, о нашем небольшом опыта общения с ним.
В прошлой программе мы попытались представить рассказ о том, как проходил первый этап жизни архимандрита Павла (Груздева), когда он, пройдя через все те испытания, через которые проходила наша страна, наша Церковь в страшные 1920-40-е и 1950-е годы, принял священный сан в 1958 году. С этого времени мечтавший когда-то с детских лет о монастырской жизни, но так и не вкусивший ее рясофорный инок Павел (Груздев) становится священником, которому и предстояло в дальнейшем войти, не побоюсь этих пафосных слов, хотя всякий пафос был чужд самому архимандриту Павлу (Груздеву), войти в историю Русской Православной Церкви ХХ века.
Итак, какого же рода приходское служение осуществлял отец Павел по принятии им священного сана в 1958 году?
Марина Александровна Митрофанова:
«Помоги мне, Господи, поприще и путь священства без порока прейти. Иерей Павел (Груздев)» – записал батюшка в своем дневнике в знаменательный день, в Крестопоклонное воскресенье, 16 марта 1958 года, когда его рукоположили во иереи. Вскоре отца Павла назначили настоятелем Воскресенского храма села Борзово Рыбинского района. Он приехал туда за два дня до Пасхи 1958 года и потом вспоминал: «Увидали его женщины в церкви: идет поп по дороге босиком, сапоги на палке через плечо несет. «Ой, кого это нам прислали!» – чуть ли не запричитали сразу. Заходит отец Павел в Воскресенский храм, а грязища везде, немыто. Он и говорит: «Бабы, когда Пасха?» «Ну и поп! Не знает, когда Пасха будет!» – стали бабы возмущаться. А ума-то не хватило понять, что батюшка их этими словами обличил – что ж вы, бабы, в храме не убрали, ведь Пасха через два дня!
В 1946 году произошло радостное событие в жизни Церкви – была возобновлена монашеская жизнь в Троице-Сергиевой лавре. И когда отец Павел вернулся из лагерей, для него известие об открытии лавры стало невероятным событием. И отец ему говорил: «Павел, вроде лавру открыли. На деньжонок, съезди, побывай в лавре». Отец Павел рассказывает: «Я и поехал. Приезжаю, смотрю – всенощная идет, и вроде как и монахи ходят. Вышел один монах читать Шестопсалмие. Ну, думаю, робот! Всех монахов-то пересажали, извели. Я и подошел к нему потрогать – почувствую, железо или не железо? А тот говорит: «Поаккуратнее, не толкайтесь». И стал дальше читать».
Монахом этим был отец Алексей (Казаков), один из первых насельников лавры после ее открытия, а потом его перевели в Самару. В обители преподобного Сергия состоялось их знакомство с отцом Павлом, которое переросло в крепкую дружбу. В 1986 году незадолго до смерти отец Алексей писал отцу Павлу: «Дорогой старец, всечестнейший и досточтимейший отец архимандрит Павел, благослови! Рад и утешен твоим письмом и поздравлением. Спаси Господи и паки спаси Господи. Живу по милости Божией. Избенка покрыта и одежонка пошита. В лавре я не был давно и прямо скажу – охоты нет. Все новые люди и порядки, и все натянуто, надуто, чопорно. Так потихоньку живу, служу. Молись обо мне. Целую братски. Недостойный архимандрит Алексий».
Отец Павел часто говорил о том, что он последний, что не только ему пришлось поминать всех усопших друзей и близких своих, но и быть свидетелем целого века, который ушел. И он действительно постепенно оставался почти единственным носителем старого православного духа. И вот когда он служил в храме села Борзово, он старался сделать жизнь в этом храме такой, которая была ему родной, которая ему представлялась единственно естественной. Но вскоре после своего возвращения из паломнической поездки в Псково-Печерский монастырь он услышал нерадостную весть о том, что Воскресенский храм села Борзово Рыбинского района подлежит закрытию. И ему было очень жалко расставаться с этим храмом, потому что в нем он надеялся обрести постоянное место, будучи всю жизнь гонимым и не по своей воле переселяемым в разные концы нашей родины. Неслучайно тогда он очень часто вспоминал знаменитую песню «Ветка», которую очень любил петь сам и которую знают все, кто к нему ездил и многие в Ярославской епархии: «Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь? Берегись, несчастная, в море попадешь. Там тебе не справиться с сильною волной, Как сиротке бедному с злобою людской…» И так далее. И жалко было отцу Павлу расставаться с прихожанами, которые его успели полюбить. Он даже хотел увезти, как потом сам он признавался, древнюю икону Богородицы, а вместе нее вставить в киот копию, написанную братом Алексием, талантливым художником. Но он не поддался на это искушение: «Не буду первым храм разорять». И оставил все, как есть, на волю Божию.
«15/28 февраля 1960 года служил последний раз Литургию в селе Борзово», – сделана запись в батюшкиных тетрадках. А 7/20 марта 1960 года начал службу в Свято-Троицком храме села Верхне-Никульское. Отцу Павлу после закрытия храма в Борзове было предложено на выбор три прихода в Некоузском районе: Воскресенское, Верхне-Никульское и райцентр Некоуз. Некоуз ему не понравился, а в Воскресенском он старосте не понравился: «Маленький, плюгавенький, нам такого не надо» – сказала старостиха, – «нам попа надо представительного, видного, ражого» (то есть красивого). А в Верхне-Никульское приехал, там староста еще с войны была. Она ему открыла храм, и отец Павел перед иконой «Достойно есть» отслужил молебен. «Так пел, так пел», – вспоминали прихожане, – «что староста сказала: приезжайте, мы Вас возьмем». Тогда от старосты во многом зависела регистрация священника на приходе у уполномоченного по делам религии. В Верхне-Никульском этот вопрос благополучно решился, и 7 марта 1960 года управляющий Ярославской епархией епископ Исайя издает указ: «Моим определением от 7 марта 1960 года настоятель Воскресенской церкви села Борзово Рыбинского района священник Груздев Павел Александрович переводится, согласно прошению, настоятелем Троицкой церкви села Верхне-Никульское Некоузского района Ярославской епархии».
И вот с этого дня начинается тридцатидвухгодичное служение отца Павла в Троицком храме села Верхне-Никульское.
Прот. Георгий Митрофанов:
Хочется отметить еще одну выразительную историческую деталь. Действительно, 1960 год был временем, когда храмы в нашей стране интенсивно закрывались. Но тем не менее случилось так, конечно же, по милости Божией, что именно в этом году, потеряв один храм, к которому уже так прикипела его душа, архимандрит Павел (Груздев) оказывается на том самом приходе, который, собственно, и станет местом всего его дальнейшего служения и который многих православных христиан – и тех, кто был обращен в православную веру в 1960-80-е годы и даже в начале 90-х годов, и станет местом подлинного паломничества.
Но тогда это был один из отдаленных храмов, который вряд ли мог бы привлечь внимание даже жителей близлежащих сел. Это был, действительно, храм, в котором для архимандрита Павла (Груздева) начинался самый главный этап его жизненного пути, этап служения приходского священника.
М.А. Митрофанова:
«12 ноября нового стиля в понедельник в Ярославле, в Феодоровском кафедральном соборе от руки Его Высокопреосвященнейшего Никодима, архиепископа Ярославского и Ростовского принял пострижение в мантию иеромонах Павел (Груздев)». Так записано в дневниках отца Павла поздней осенью 1962 года. При пострижении отца Павла владыка Никодим оставил ему его имя, то есть практически сохранил весь его жизненный путь и духовную биографию. Это тоже было волей Божией, как бы знаменующей, что Павел Груздев всегда шел иноческим путем и менять в его судьбе ничего не надо. Только Ангелом-хранителем отца Павла теперь стал святитель Павел, Патриарх Константинопольский, исповедник, и новый день именин иеромонаха Павла совпал с днем празднования преподобного Варлаама Хутынского, чудотворца, которому Павел Груздев столько лет служил. В день своего пострижения в мантию новоначальный инок пишет в дневнике стихи:
Отец Павел, 12 ноября 1962 года
Тобой дано святое слово,
Произнесен святой обет.
Под знамя стал ты Иеговы,
Клялся забыть людей и свет.
Ты изрекал: Отдам всю волю,
Покой свой в жертву принесу,
Восприиму в свою я долю
Труды и пост, души красу.
Предстану Господу в молитве,
Не уставая день и ночь,
Пребуду в непрестанной битве
С страстями, отгоняя их прочь.
И вот придет Жених желанный,
Предстанет Друг и воззовет.
Имей ответ на зов нежданный –
И Он в чертог тебя введет.
Будь истинным иноком, и Господь не оставит тебя.
Это изречение совпадает в тетрадях отца Павла с другими: «Живи проще, и сам Отец не оставит тебя».
Весь жизненный путь отца Павла и был таким очень простым, но его простота была очень сложной для очень многих людей, в том числе и тех, кто жил в селе Верхне-Никульском. Поэтому в храме, особенно поначалу, людей было не так много. Это потом, когда отец Павел стал известен, и к нему приезжали ярославские, тверские, московские и питерские батюшки, он стал так популярен, что даже автобусная остановка от Шестихино, где все выходили, называлась не «Верхне-Никульское», а «Отец Павел» в просторечьи.
Но это все было потом, а пока начиналось все с того, что отец Павел должен был жить в каменной холодной сторожке. Когда он пришел туда, он увидел, что все, что могло быть разрушено в этой сторожке, было разрушено. И даже вызывала сомнения надежность потолка. Поэтому в первую ночь своего пребывания в Верхне-Никульском он пододвинул стол к окну и лег головой на подоконник, а туловище на столе, думая что если потолок обрушится, то его хотя бы не убьет, не раздавит голову. Начиналось все его служение с самых простых вещей – то есть с работ по обустройству не только своей бытовой жизни, но в первую очередь с обустройства храма, потому что воды Рыбинского водохранилища очень сильно подняли грунтовые воды, и в храме очень много было разрушений, несмотря на то, что он был открыт. Храм был бедный, поэтому у него не было возможностей заниматься тем, что мы сейчас называем реставрацией и восстановлением. И поэтому отец Павел занимался самыми простыми вещами: он приводил в порядок в храме то, что он в силах был сам сделать, и при этом постепенно, как это всегда происходит, незаметно, если священник служит очень истово и добросовестно, то в храм всегда начинают притекать люди. А отец Павел был знаменит тем, что служил он истово, очень долго поминал усопших, потому что усопших у него на памяти было очень много, и всех он считал своим долгом помянуть. И постепенно храм в Верхне-Никульском становился прибежищем для очень многих людей, которые искали спасения или просто утешения, понимания и любви, которой так не хватало в окружающей жизни.
А затем его путь кажется очень простым, потому что когда перебираешь даты, здесь только идут его награды: 1963 год – награжден наперсным крестом, 1966 год – награжден саном игумена, 1971 год – награжден палицей, 1976 год – крестом с украшениями. Это все внешние приметы жизни отца Павла, которая была очень простой и продолжалась в этом самом храме в Верхне-Никульском. Продолжалась она до тех пор, пока к концу жизни отец Павел практически не ослеп – тут сказались допросы этого самого следователя Спасского, который во время допросов направлял ему в глаза очень сильную электрическую лампу, и зрение отца Павла сдавало давно, но уже где-то с 1991 года он практически ничего не видел. И в конце июня 1992 года он был перевезен в Тутаев, где жил в сторожке при Воскресенском храме. Несмотря на то, что он был окружен людьми, которые его любили, понимали, за ним ухаживали, все равно, я думаю, жизнь в церковной сторожке была в достаточной степени тяжела. Там, например, не было даже умывальника, воды и прочее. Такие условия провинциальной жизни довольно тяжелые, хотя несмотря на все это, он иногда приходил в Воскресенский храм к отцу Николаю Лихоманову и всегда просил его смиренно, можно ли ему послужить. На что отец Николай, теперь архимандрит Вениамин, очень смущался, изумлялся, почему у него отец Павел просит благословения, потому что он всегда рад его видеть за службой. И в Тутаев ведь добраться легче, чем до Верхне-Никульского, и туда людей стало приезжать еще больше. Но 13 января 1996 года на 86-м году жизни в больнице после тяжелых своих болезней, причастившись Святых Христовых Таин, архимандрит Павел умер. Похоронен он на Леонтьевском кладбище города Тутаева.
Прот. Георгий Митрофанов:
Мы много говорили о том, что, действительно, пройдя такой тяжелый жизненный путь, пронеся сквозь все эти испытания свою еще в детстве обретенную веру, веру, которая, конечно же, во всех этих испытаниях, надо полагать, крепла, привела его в конце концов именно к пастырскому служению на приходе, которое продолжалось чуть меньше сорока лет, архимандрит Павел (Груздев) действительно оказался пастырем, имя которого стало широко известно.
Чем же объяснить то обстоятельство, что этот провинциальный священник, не имевший никакого богословского образования, значительную часть жизни переживавший тяжелые испытания, все-таки на фоне других священнослужителей выделялся своим духовным и человеческим своеобразием? И в чем заключалось это своеобразие архимандрита Павла? Ведь в кругу его духовных чад были очень разные люди: от маститых московских протоиереев и академиков до простых крестьянок, немудрящих прихожанок его же собственного храма. С чем можно было бы связать особенности его служения, в чем заключались эти особенности его духовного облика, который привлекал к нему столь разных многочисленных духовных чад? Действительно, очень многие люди, даже лишь изредка, периодически приезжавшие к нему, становились его духовными чадами, и во многом их жизненный путь определялся его советами, его благословениями.
М.А. Митрофанова:
Для себя я бы определила это так: отец Павел был самым свободным человеком в мире, которого я могла бы себе представить. Но он был свободен не той свободой, которой мы сегодня видим – свободу неоновых джунглей, – он был свободен как свободны люди, которые познали истину. Так были свободны первые христиане. Но эта его свобода еще каким-то удивительным образом сочеталась с какой-то трогательной, умилительной, простонародной традиционностью. И вот это сочетание вещей совершенно, на первый взгляд, трудно сочетаемых выделяло, например, для меня его духовный облик.
Например, совершенно замечательные проповеди отца Павла, очень простые. Он выходил на клирос и говорил – поскольку прихожане-то были в основном старухи: «Дорогие мои старухи!» И тут же обращался к своей келейнице: «Верно, Марья?» Та из угла кивает: «Верно, батюшка, верно». И вот эта простота обращения делала людей сразу открытыми и доверчивыми. Но при этом эта его простота всегда поражала.
Вот он сам о себе рассказывает: «Родные мои, не особо давно позвали меня в Борок…» А Борок – это было место недалеко от Верхне-Никульского, где существовал научно-исследовательский институт охраны внутренних вод СССР, и там жили и работали ученые, которые отца Павла, надо сказать, очень любили и почитали, и там он был частым гостем. И вот он вспоминает: «Не особо давно позвали меня в Борок. «Отец Павел, приди, мамку причасти!» Пришел. Интеллигентный дом, что ты, пироги – вакса: ешь и пачкайся. Живут – страсть! Палку не докинешь. Богачи ради своих трудов. Женщину причастил, напутствовал. А этот мужчина говорит: «Отец Павел, знаешь что? Ты к нам никогда так не зайдешь. И вот я, пользуясь случаем, пригласил тебя к мамке, так ты погляди, как мы живем». Как распахнул дверь-то, а на столе-то, робята! Нажарено, напекено. «Отец Павел, на любое место!» Я говорю: «Парень, ведь пост!» А он и головушку повесил, говорит: «Недостоин, недостоин посещения твоего». А жена-то все вздыхает. Я думаю: «Господи, а пост будет!» «Парень, режь пирога, давай рыбы, давай стопку!» Господи, робята, напился, наелся на две недели, и домой пришел с радостью – и парню благотворил. Дай ему, Господи, доброго здоровья! А пост-то! Поститеся да молитеся, когда люди не видят. Верно? Верно. Вот так-то». Такая была у него проповедь, например.
И еще у него была замечательная проповедь, он часто любил ее повторять: 1947 год, Тутаев. Очередь за хлебом. Очередь большая, и видно, что хлеба на всех не хватит. Выходит из магазина продавщица и говорит о том, что человек пятьдесят пусть стоят, а остальные могут уходить, потому что хлеба им не хватит. И где-то примерно в сотне стоит женщина, у которой трое детей, мал-мала меньше. И она понимает, что хлеба ей уже не хватит, но сразу уйти у нее сил нет. Это понятное чувство. А дети, конечно, спрашивают у нее, получат ли они хлебца. И вот выходит из толпы один мужчина, который стоял в этой счастливой части очереди из первых пятидесяти человек, и говорит ей: «Вставайте на мое место». И женщина сначала пугается, отнекивается, но потом встает на его место и спрашивает у него: «А как же Вы?» А он говорит: «Да как-нибудь», машет рукой и уходит. И вот отец Павел, когда приводил этот рассказ, увиденный им в жизни послевоенного Тутаева, он всегда говорил об одном, что вот этот человек спасется, потому что он живет в соответствии с тем, что заповедал нам Господь. И отец Павел для себя на всю жизнь верно запомнил слова одного архимандрита Иннокентия. Этот архимандрит Иннокентий был в Свято-Ростовском монастыре и жил он в первой половине XIX века. Не знаю, откуда знает его отец Павел, но он очень часто вспоминал его слова: «Не смею не принять Христа, а в чьем лице придет Он, не ведаю». И вот эта заповедь, которую отец Павел себе где-то в сердце сложил и всегда ее исполнял. И для него человек, который мог вот так передать в голодный год свою очередь за хлебом человеку, который более нуждался, чем он, для него было ясно, что этот человек достоин спасения и будет спасен.
И все его проповеди носили очень простой характер. Он был прекрасный рассказчик, и у него был совершенно замечательный, выразительный язык. Когда он произносил свои проповеди, иногда можно было очень много смеяться, и даже непонятно, как среди таких рассказов, каких-то повестушек, небольших притчей можно было увидеть сразу что-то, что мы называем «духовным». Вот, например, такая проповедь: «Развелось попов как клопов, и все кусаются. Одного корысть заела, у другого жена как сатана, а мы, что же, Господи, веруем, помоги нашему неверию!» Вот такая проповедь. И в этом для меня, например, совершенно очевидно соединение удивительной свободы, которой невозможно подражать, ее невозможно имитировать, потому что так можно только жить. Наверное, это у него был дар Божий вот этой свободы, которая позволила ему пройти без оглядок, без отвлечений на что бы то ни было таким ясным, прямым путем с трехлетнего возраста в Мологском монастыре до самого своего земного конца. Вот таким очень ясным, светлым, простым и свободным – и одновременно человеком, который умудрялся людей, которые с ним пересекались и сталкивались, радовать этой самой настоящей пасхальной радостью. Потому что несмотря на свой сложный жизненный путь, он был человек очень радостный. Когда говоришь о людях, далеких, святых, великих, это звучит очень обыденно и привычно. А вот когда ты видишь реального человека, знаешь его реальные жизненные сложности и при этом видишь, что он очень светлый и радостный, это всегда производит очень сильное впечатление.
Прот. Георгий Митрофанов:
Мне бы хотелось обратить внимание на одну черту, которая пока еще, как мне кажется, не очень явно проступила в сегодняшней программе об отце Павле (Груздеве). Я имею в виду черту определенного рода юродства. Действительно, мы в истории Церкви знаем примеры того, как юродствовавшие во Христе подвижники действительно проявляли тем самым свою какую-то очень широкую, безграничную свободу. Если говорить об элементах юродства, которые были в служении, в пастырской деятельности, вообще во всем образе жизни отца Павла, что можно было бы упомянуть?
М.А. Митрофанова:
В служении отца Павла юродства не было. Он был очень последовательный, грамотный, опытный священник, и в самой службе никакого юродства не было. Все остальное – я никогда бы не назвала это словом «юродство». Я бы назвала это чистым, открытым сердцем. Мы читаем заповеди блаженства в Евангелии: «блаженны чистые сердцем» и довольно плохо представляем себе, что это такое. Умом вроде бы что-то понимаем, а сердцем не представляем. Только глядя на таких людей, как отец Павел, можно понять, что такое чистый сердцем человек.
Он не был юродивым. Я думаю, он был очень смелым. Поскольку он стоял на самой низшей ступени – ниже, чем в деревне, ему оказаться уже было негде, это определяло еще и внешнюю его свободу поведения. К тому же он был удивительно любящий человек. И поэтому его наставления всегда носили характер особый. Например, одна из его любимых присказок: «Не бойся сильного грозы, а бойся нищего слезы». Если об этом как следует подумать, то очень много можно чего надумать. А у него все было очень простое по одной простой причине: он не был юродивым, но он видел духовную реальность так же четко, как и физическую. С годами, потому что с возрастом человек как-то меняется, он видел это все отчетливее и отчетливее. И для меня эти черты юродства – если говорить о том, что кого-то пугает его язык, с одной стороны, простонародный, а, с другой стороны, он допускал то, что мы называем «непечатные выражения», но это никогда не обращалось в бытовой речи. Он мог что-то сказать, рассказывая очередные байки, притчи, он очень любил детские сказки. Я думаю, что он сам не понимал, что иногда у него грубоватая лексика проскальзывала. А проскальзывала эта лексика по одной простой причине: во-первых, он был человек самый простой, родившийся в определенной среде, прошедший лагеря – и это естественно определяло эту лексику. Но при этом здесь есть, как я думаю, очень важное нам указание на то, чтобы мы никогда не старались сделать из него того, кем он никогда не был и не хотел быть. Он был настоящий, живой, духовный человек, и если мы сейчас будем видеть во всех его разговорах, проповедях, воспоминаниях, которые о нем сохранились, чудачества и юродства, мы таким образом исказим не только его духовный облик, мы исказим тот путь, которым он шел к Богу, и нас при этом старался вести. Поэтому, если говорить обо мне, я категорически не согласна с тем, что он был юродивый. Я никогда не думала, если речь идет о ненормативной лексике, что это кого-то смущает, меня это никогда не смущало. И теперь я понимаю, что это для того, чтобы его нельзя было «произвести» ни в какие «почетные» и «непочетные» «великие духовные люди». Я теперь понимаю, что это от Бога нам дано было такое указание, чтобы мы не смели к нему подступать со стремлением сразу его наградить какими-то регалиями, поместить в красный угол и таким образом исказить все то, что он нес в жизни.
Потому что, когда он говорил, что он – последний, он имел в виду самые простые вещи. Действительно, он оставался одним из последних священников, которые помнили ту хорошую, русскую старую жизнь, когда, как он сам говорил, «еще русские люди были». А старцем он себя называл не в том смысле, какой мы вкладываем в слово «старец» и каким стали его называть его многочисленные гости, а в слово «старец» он вкладывал очень простой смысл: он просто старый, старик. И в этом было столько духа, столько свободы, столько Бога, а не в том, что можно попытаться представить все как юродство, а юродство – это необходимый признак некоей духовной субстанции, которая нам позволит в этом человеке что-то провидеть. Это все не про отца Павла. Он был совершенно живой человек в том высоком смысле слова «живой», какой только можно вложить в это слово, когда говоришь о христианине.
Прот. Георгий Митрофанов:
Я все-таки осмелюсь настаивать на элементах юродства в его служении. Именно потому, что под служением, конечно, не подразумеваю совершение богослужений, а имею в виду именно его пастырскую деятельность, общение с людьми. Его юродство, конечно, было обусловлено, с одной стороны, его очень типичным, я бы сказал, настоящим великоросским характером. В его юродстве проявлялась его самоирония. Он своим юродством сбивал тот самый пафос, которым, конечно, преисполнялись многие, приходившие к нему, как к «святому старцу», как к «прозорливцу» и «целителю». Ведь немало было и таких людей. И, конечно, своим «нестандартным» поведением, подчас даже с ненормативной лексикой, он всячески сбивал этот самый ложный пафос.
С другой стороны, его юродство заключалось в том, что прожив, действительно, вместе с гонимой Церковью очень трудную жизнь, пережив по сути дела с поколениями гонимых русских христиан все их испытания, он действительно отдавал себе отчет в том, какую же страшную трагедию пережила Церковь, пережил русский православный народ в ХХ веке. Пережив такую трагедию и осознав переживание этой трагедии, очень сложно было всерьез и прямолинейно, пафосно говорить о каких-то важных духовных истинах, о которых он, конечно же, как священник, думал постоянно и которые пытался донести до окружающих его людей. И здесь его так называемое «юродство», которому многие умилялись, не понимая его подлинной природы, было по существу вызовом тем, во многом подчерпнутым из, так сказать, «репринтных» православных изданий (хотя тогда еще этих «репринтов» не было, по крайней мере, в таком количестве, как сейчас) представлениям, которые искажали и искажают до сих пор у многих образ подлинного пастыря – даже тогда, когда они с ним встречаются.
И вот здесь мне бы хотелось рассказать об опыте моей встречи с отцом Павлом, которая действительно была очень важна в моей жизни и которая, на мой взгляд, очень выразительно явила его мне, а через меня – и тем моим близким, которые после этой встречи оказались обращены к архимандриту Павлу.
В 1983 году произошла моя встреча с отцом Павлом, на его приходе в Ярославской епархии. Я практически ничего о нем не знал до этой встречи и вообще в те годы, как, впрочем, и в последующие не отличался тягой к посещению каких-то старцев. И тем не менее, отдавая себе отчет в том, что в своей церковной жизни, которую мне нужно было тогда совмещать с жизнью своей профессиональной, общественной, семейной, я чувствовал необходимость получить конкретный совет по очень конкретному поводу. Случилось так, что в 1983 году, когда я женился, когда у меня родился сын, а я работал младшим научным сотрудником в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки, мне надо было писать кандидатскую диссертацию как молодому историку, занимающемуся научной деятельностью. Все мое естество тянулось уже не один год в Духовную семинарию, и я сам уже тогда размышлял о будущем священническом служении, но те несколько священников, с которыми я советовался тогда, в наших ленинградских храмах, по поводу своего дальнейшего пути, убеждали меня в том, что мне нужно продолжать занятия моей диссертацией, продолжать занятия научной работой, что внутренне мне тогда казалось уже совершенно чуждым. Тем более, что в те времена тема моей диссертации была идеологически достаточно сложной «Экономические взгляды кадетов в период Третьей и Четвертой Государственной Думы». При написании такой диссертации, действительно, нельзя было не покривить душой против своих взглядов, против своих убеждений, что для меня как для христианина казалось уже неприемлемым. Более того, мой научный руководитель постоянно настаивал на том, чтобы я вступил в Коммунистическую партию, что для историков в те годы было очень важным подспорьем. Казалось бы, очевидная вещь: нужно оставить то, что тебе внутренне чуждо, не идти не на какие компромиссы. Но, к сожалению, ни один из священников, с которыми я беседовал тогда, не сказал мне почему-то этого прямо. Внутренне я очень тяготился своим двойственным положением, мне хотелось услышать из уст священника слово, которое бы укрепило и поддержало меня.
Конечно, отдавая дань привычным представлениям о том, что за таким благословением по поводу какого-то важного эпизода собственного бытия нужно идти к священнику, «к старцу», я стал размышлять о том, а к кому же мне отправиться? И услышал от крестной своего сына, дочки священника Тверской епархии, об отце Павле, о котором до этого не знал ничего. Я отправился к нему, причем ехал я на поезде из Ленинграда до Весьегонска, ехал с очень показательным набором книг: у меня были сочинения Симеона Нового Богослова и толстый том новелл американского писателя Уильяма Фолкнера. И вот, вооружившись таким двумя книгами, я отправился в дальний путь к архимандриту Павлу, совершенно не представляя, кого я встречу на этом приходе.
Я доехал до Весьегонска, добрался до одного из сельских приходов в Тверской, тогда еще Калининской, епархии, где получил такое рекомендательное письмо, записку даже, я бы сказал, для архимандрита Павла от одной из церковных женщин, пачку гречневой крупы, которую должен был передать отцу Павлу. И затем уже перебрался на автобусе в Брейтовский район Ярославской области из Весьегонского района Тверской области, а потом добрался, уже даже автостопом, что было для меня совершенно непривычно, до села Верхне-Никульское, в котором служил отец Павел.
Конечно, для меня это была совершенно непривычная, нестандартная ситуация, и когда я шел уже к храму, я ожидал увидеть у храма такого патриархального, сошедшего со страниц ведомой мне тогда уже агиографической литературы старца. И я, действительно, увидел немолодого человека, старика, одетого в какое-то странное пальто, хотя была летняя жара, причем пальто женское; в каких-то странных галошах. Он шел по полю, и только указания людей на то, что это отец Павел, подвигнули меня к нему подойти. Конечно, это было поразительное разочарование. Я не знал, как реагировать на того человека, которого увидел. А самое главное, я не знал, как донести до него мои проблемы. Все, что меня мучило тогда в нашем городе, моя диссертация, моя работа в Отделе рукописей, казалось явлением из совершенно другого мира. И что я мог узнать здесь, вот от этого, живущего какой-то совершенно другой жизнью, старика?
Но тем не менее я оказался у цели своей, для меня в достаточной степени трудной психологически и нравственно поездки, и нужно было идти до конца. Я подошел к отцу Павлу, с трудом взял благословение – никак даже руки не складывались под благословение этого странного, не похожего совершенно на священника человека. И я услышал от него очень странные слова: «А что ты здесь ходишь-то? Смотри, заберут в колхоз на работу». Мне трудно было себе представить, что меня могут забрать на работу в колхоз, но уже в этой фразе я ощутил еще большую несоизмеримость того, с чем я приехал, и этого человека. А потом, взяв пакет гречневой крупы, он сказал: «Иди в храм, я сейчас приду».
И я вошел в храм, ожидая его появления, теперь уже не зная, как я буду с ним говорить и о чем я буду с ним говорить. Мне просто захотелось уйти. И вдруг я увидел его преобразившимся. Он вошел в подряснике, уже явно представ перед мной в виде настоящего священника, настоящего старца. И, комкая руки, волнуясь, я пытался донести до него свои проблемы. Не могу сейчас дословно воспроизвести наш разговор, но основные его реплики были характерны. Когда я стал рассказывать ему о своей диссертации, я понял, что нужно просто говорить то, что у тебя на душе, не пытаясь как-то адаптировать для такого странного сельского священника. Он внимательно слушал, и как только я упомянул о своей диссертации, он сказал: «Пиши диссертацию, конечно, христианин может писать диссертацию. Ко мне вот приезжают академики (он назвал фамилию академика), приезжают ученые – они все диссертации пишут. Пиши». Я был несколько разочарован, в глубине души мне хотелось услышать другое. Тогда я стал говорить о том, что работа над диссертацией предполагает в дальнейшем писание других произведений, в которых я буду неискренен. «Неважно», – сказал отец Павел, – «христианином нужно оставаться. Можно и неискренним быть». Я ничего не понимал и тогда прибегнул к последнему аргументу: «Мне придется тогда вступить в Коммунистическую партию, если я буду заниматься как историк научной работой. Это требование научных учреждений, в которых я буду работать». «Можно и в Коммунистическую партию. Христианин может все, если он настоящий христианин. Пойдем», – сказал он мне, подвел меня к фреске, на которой Спаситель беседует с Никодимом и сказал: «Вот тайный ученик Христа. Таких тайных учеников Христа во все времена было много. Чем только они не занимались. И в партии могли быть. Но при этом оставались христианами. А Господь всех их, конечно же, спас. Так что можешь диссертацию писать, можешь в партию вступать – если будешь оставаться христианином». И вот в этот самый момент, когда я почувствовал себя совершенно раздавленным от того, что в нем столь неожиданно проступила вот эта его свобода, он мне сказал свое выразительное «но»: «Но подумай – если все это тебе действительно нужно». Вот, собственно, одна была сказана фраза: нужно ли тебе все это? Христианин, если он чувствует необходимость, может многое. Может делать очень многое, может быть, самые неожиданные действия осуществлять – если ему это духовно нужно. И он мне даже не задал вопрос, а просто поставил это условие. И я вдруг почувствовал, что мне, конечно же, ничего этого не нужно. Возникла пауза, после которой он сказал: «Ну что, все, возвращайся к семье, а то смотри, в колхоз тебя заберут работать». Что означала эта фраза, я до сих пор понять не могу, но для меня было очевидно одно: он открыл мне великую тайну духовной жизни, которая основана на духовной свободе. А значит – и ответственности за все свои поступки. Я нисколько не сомневаюсь, что когда к этому прошедшему сталинские лагеря и ссылки, искалеченному в них во многом физически, но духовно несгибаемому пастырю приходили люди, шедшие на компромиссы в советской действительности, он находил для них слова и понимания, и сочувствия, и сопереживания, сам будучи совершенно на них не похожим. И в этом заключалась его глубокая внутренняя свобода.
Я вышел тогда на дорогу из этого храма, остановил машину, чтобы автостопом добраться до райцентра Брейтово. И вот ощущение поразительной внутренней свободы, которая в стенах этого храма открылась для меня. Свободы от всякой непоследовательности, от всякого лукавства, двоемыслия, двоедушия. Это было самое главное переживание. Да, еще только через два года я поступил в Духовную семинарию, отрабатывая свой диплом после окончания университета. Но уже тогда для меня стало ясно, что путь мой, конечно же, лежит в направлении служения Церкви и именно в качестве священнослужителя.
Собственно, мое личное общение с отцом Павлом ограничилось именно этой встречей, и эта встреча предопределила всю мою последующую жизнь, предопределила во многом жизнь моей семьи, в которую отец Павел тогда вошел, произнеся по сути дела всего лишь несколько фраз для этого мятущегося, прекрасно понимающего, в чем истина, но не находящего в себе сил этой истине следовать, молодого ленинградского интеллигента. И, конечно, этот урок духовной свободы, духовной ответственности во многом определял мои собственные решения впоследствии.
У меня не было в дальнейшем какого-то регулярного общения с архимандритом Павлом (Груздевым). Более того, для меня стало приятной неожиданностью то, что сейчас о нем стали появляться книги. Но память о нем, столь не похожем на многих известных мне священнослужителей и пастырей, пастыре, который воплощал в себе идеал простого русского человека, прошедшего сквозь страшный ХХ век с высоким, возвышающим его душу во всех страшных ситуациях чувством близости ко Христу – этот образ, конечно же, запечатлелся для меня как образ пастыря и христианина, каковой и являет в этом мире присутствие Церкви.
Прошли годы, и для меня стало ведомо значение в нашей церковной жизни и митрополита Агафангела, и архиепископа Варлаама (Ряшенцева). Сейчас я, действительно, только сейчас я в полной мере могу представить, в каких тяжелых условиях, в общении с какими выдающимися людьми происходило формирование великой, духоносной личности архимандрита Павла, из простого крестьянского мальчика ставшего настоящим православным пастырем. Но главное значение его, мне кажется, заключается именно в том, что в нем воплотилось то лучшее, что было в нашем простом русском народе – в том народе, который уже давно перестал быть похожим на самого себя. Это поразительное стремление в своей жизни, какой бы тяжелой она ни была, быть возвышенней, духовней, открывать непосредственно, по-детски просто и одновременно по-взрослому мудро свое сердце для Христа. Жить со Христом, во Христе и Христом, переживая самые тяжелые жизненные испытания. Действительно, архимандрит Павел в своей жизни не был обременен ничем – ни образованием, ни профессией, ни семьей, ни богатством. У него не было ничего, кроме Христа, Который не оставлял его нигде. Я даже вспоминаю, что во время нашего разговора, когда он упомянул о своем пребывании в лагере, тем самым как бы обозначив свою позицию в отношении того мира, в котором мы все жили, он мне сказал: «Как же я в лагере спасался? Да, хорошо знал, какие травы от чего помогают. Сам лечился, других лечил». Помню, меня это тоже разочаровало – я ведь ждал рассказа о том, как он, так сказать, духовно наставлял своих солагерников. Но и здесь прозвучали простые слова, за которыми стояло опять-таки его служение ближним в качестве вот такого знахаря народной медицины, помогающего людям в условиях, когда никакой медицинской помощи не было.
Живой, добрый крестьянин, возвысившийся до подлинных высот православного пастырства. Примечательно то, что на протяжении многих лет он был связан узами, не побоюсь этого слова, духовной дружбы с таким нашим иерархом, как митрополит Никодим. И мне очень понятны взаимоотношения этих совершенно не похожих друг на друга людей. Неся на себе тяжелейшее бремя церковной политики в условиях, когда любая политика была грязным делом, митрополит Никодим не раз поступал так, как бы ему не хотелось, не раз переступал через самого себя. И тем отраднее было видеть ему изредка приезжавшего к нему архимандрита Павла (Груздева), не только напоминавшего ему о его родной ярославской земле, с которой были связаны у митрополита Никодима многие светлые воспоминания – там начинал он свое пастырское служение, – но и являвшего ему образ того подлинного христианина, который не имея ничего, кроме Христа в сердце, прошел свою жизнь последовательно, честно, не сгибаясь. Вот, может быть, для того, чтобы таким христианам жилось в этом мире немножко легче, и шел митрополит Никодим на те многочисленные политические компромиссы, которых требовали от него обстоятельства. И наверняка общение с архимандритом Павлом было нужно ему для того, чтобы не потерять ощущение подлинного христианства, которое так легко было утерять в коридорах высокой церковной политики. Конечно, казалось бы, так связанный с историей нашего ХХ века и так свободный от исторических издержек ХХ века архимандрит Павел проявлял себя, конечно же, как прежде всего пастырь. И я думаю, что очень многие люди, нерегулярно даже, а изредка посещавшие его, получили от него то, что, может быть, важнее всех старческих благословений и прозрений, – ощущение той подлинной жизни во Христе, которую, увы, очень часто трудно встретить даже в нашей церковной жизни.
Думаю, что наш рассказ об архимандрите Павле (Груздеве) не может, естественно, претендовать на то, чтобы исчерпывающе показать его жизненный путь, его духовный облик. Но, слава Богу, в настоящее время выходят книги, не все они одинакового уровня, одинакового качества. В некоторых книгах уже намечается стремление создать такой вот сусальный образ классического «старца последних времен». И воспоминания людей, встречавшихся с ним, подчас, оказываются весьма различными в своем качестве, в своей способности воспринять этого поразительного пастыря. Но то, что память о нем живет в Церкви, то, что в Церкви продолжают оставаться люди, которым архимандрит Павел оказал свою духовную, пастырскую, да просто человеческую помощь, является очень важным элементом нашей церковной жизни, в которой, может быть, уже и нет больше старцев, но в которой все-таки еще встречаются такие подлинные пастыри, каким был архимандрит Павел (Груздев), имя которого, конечно же, стоит в одном ряду с наиболее выдающимися пастырями Русской Православной Церкви ХХ века.
Благодарю Вас, Марина Александровна, за участие в нашей программе. Надеюсь, что нам удалось нашим радиослушателям указать на того пастыря, воспоминания о котором, рассказы о котором, сейчас уже выходящие в различных книжных изданиях, могут помочь выбрать верные духовные ориентиры в нашей очень непростой современной церковной жизни.
До свидания!
М.А. Митрофанова:
До свидания!
Я познакомился с архимандритом Павлом (Груздевым) тогда, когда у меня уже был старец — духовный наставник, тоже отец Павел, по фамилии Троицкий. К тому времени я жил под его руководством уже много лет. И потому, естественно, отец Павел (Груздев) не стал для меня таким руководителем, как для десятков других людей.
Мы познакомились через протоиерея Аркадия Шатова. Как-то раз отец Аркадий предложил мне поехать в село Верхне-Никульское, к отцу Павлу. День мне запомнился: это было в день праздника иконы Божией Матери «Достойно есть», а это, как известно, чтимый праздник в храме ВерхнеНикульского.
Эта замечательная икона была привезена в Троицкий храм села Никульского со Святой Горы Афон, где специально по заказу из России ее писали афонские монахи. Она была списком с афонской иконы, выполненным в традициях Святой Горы.
И вот в первый раз я попал в Верхне-Никульское. Каким я увидел тогда Никульское? Совсем небольшое село, достаточно глухое; довольно ветхая церковь, как показалось мне, даже с покосившимися крестами. Подходим к церковной ограде, как вдруг навстречу выходит пожилой батюшка, небольшого росточка, с очень простым русским лицом, быстро и как-то радостно подходит ко мне, протягивает руки и громко и совсем просто говорит мне: «Володька!» Потом обнимает меня, целует — словно мы знакомы с ним уже лет двадцать.
А дальше я вижу, что точно так же он приветствует и всех остальных священников, которых тоже встречает впервые. И конечно же, с самых первых секунд знакомства у нас устанавливаются самые легкие, самые простые и близкие отношения. И никаких трудностей в общении, никаких вопросов…
В тот день мы вместе служили Литургию. Тогда отец Павел еще немного видел, а позже полностью потерял зрение. Служить ему было нелегко, и я удивлялся про себя, как он вообще может служить один? Ведь у него никогда не было ни диакона, ни знающего помощника.
Когда в гости к батюшке приезжали священники из разных мест — ярославские, московские, — он очень радовался, даже как-то духовно восторгался, это было заметно.
В тот день мы с батюшкой отслужили водосвятный молебен. При жизни батюшка сам его возглавлял — и пел громко. На этот праздник народ съезжался в Верхне-Никульское из разных мест, иногда — очень издалека.
Дорожка вокруг храма была украшена травой, кое-где – цветы. Праздник начинался молебном, потом служилась Литургия, а после Литургии происходил крестный ход. Все это было незабываемо!
После службы батюшка приглашал всех в свою хибарку при храме, чтобы разделить со своими гостями радость праздничной трапезы. И трапеза эта тоже была незабываемой!
Отец Павел, как я говорил уже, был очень прост. И я бы осмелился утверждать, что он юродствовал. Он, например, совершенно сознательно и намеренно нарушал общепринятый словесный этикет, используя, как сейчас называют, ненормативную лексику. Какие тому были причины? Не знаю наверняка, но могу предположить: тем самым он как бы показывал нам, что никакие внешние нормы не являются для него предметом уважения и почитания, что суть людей и явлений всегда глубже. И вот эта-то глубина чувств и мыслей накрепко связывала его с окружающими людьми.
К батюшке приезжало священство не только духовно более или менее опытное, но и занимавшее определенное, довольно видное положение в церковных кругах. Известные столичные иереи игумены и архимандриты даже архиереи. Но обращался батюшка ко всем в высшей степени просто: «Колька!.. Сережка!.. Володька!.» Игуменью большого монастыря называл по имени, не величая матушкой. И это было для всех нас очень полезно: он смирял людей. Но, как я понимаю, не духовное лицо смирял как таковое, а человека, облаченного высоким духовным саном. При этом он как бы умышленно забывал о том достоинстве, в которое был возведен тот или иной священнослужитель. Он ко всем обращался так, будто перед ним какие-то мальчишки или девчонки…
И это действовало на людей замечательно, я бы сказал— отрезвляюще. Все эти сановитые лица, которые у себя, на своих постах постоянно окружены почтением и, хоть в малой степени, но избалованы, от слов отца Павла приходили в то обычное, нормальное, забытое уже состояние души, когда человек прекрасно понимает, что он прежде всего— прах и тлен, а уж если и есть в нем что-то хорошее, — то это от Бога! Не возносись| — такова была, мне кажется, главная мысль отца Павла в подобных случаях…
Сам отец Павел, имея высокий сан архимандрита, был прост в высшей степени, потому что всю свою жизнь посвятил Богу. Жизнь его была настоящим исповедничествомведь за свою веру он претерпел и гонение, и ссылки. Но я не могу припомнить, чтобы батюшка хотя бы раз сказал о каких-то своих заслугах. Наоборот! О себе он говорил настолько уничижительно, пренебрежительно даже, так подчеркивал свою худость, бедность, убогость, так безжалостно говорил о своей необразованности, — что рядом с ним никому, ни одному человеку невозможно было возноситься, выставлять свои достоинства и что-то из себя представлять. И от этого, конечно, отношения между людьми вокруг отца Павла устанавливались дружеские, сердечные, доверительные. Любой приехавший к нему человек должен был оставить перед церковной оградой все свои звания, титулы, чины и достоинства. Говорю о достоинствах мнимых, потому что подлинное достоинство как раз с простоты и начинается. И первое приветствие: «Петька!.. Васька!.. Володька!..» — воз вращало человека, отягченного земной суетой, к его действительной сути, освобождало его от тяжелого груза условностей.
Мне приходилось бывать у отца Павла не однажды. Чаще всего я приезжал на праздник иконы Божией Матери «Достойно есть», 24 июня по новому стилю. И каждый раз неизменно отец Павел был полон любви, окружал всех гостей заботой, радовался гостям так же, как и самому празднику. Иногда даже прямо так и говорил: «Этот праздник мне устроили москвичи!» Хотя, на самом-то деле, приезжали люди со всех концов, и каждого он принимал с открытой душой…
Конечно, он много рассказывал. Говорил о своем детстве, о юности, прошедшей в Хутынском монастыре под Новгородом, вспоминал о годах заключения и ссылки. Его рассказы были, как и он сам, просты по виду, незамысловаты, — и всетаки очень поучительны для каждого слушателя.
Любил батюшка петь, пел в церкви за богослужением, очень часто обращался во время трапезы к своей келейнице: «Манька! Запевай!» Из многих песен, которые я слышал, мне особенно запомнилась одна, которую батюшка с Марией называли «Ветка». «Мария! Давай про ветку споем». И они запевали… Эту «Ветку» наши дети выучили наизусть и теперь часто поют дома хором. Веселой эту песню не назовешь. В ней говорится о том, как ветка отломилась от дерева, и стихия уносит ее по водам в бушующее море. А в море этом ей, понятно, уготована гибель. Смысл песни очевиден: людям, у которых потеряны основы, корни — уготована гибель в беспокойном житейском море. Потому что житейская стихия поглощает всех и не щадит никого…
Помню, как отец Павел приезжал в Москву, к отцу Аркадию Шатову. Однажды я был у отца Аркадия, когда к нему приехал батюшка. Мы тогда замечательно побеседовали. А в это самое время в московских приходах начали появляться искушения, связанные непосредственно с отцом Павлом. Искушения были такого рода: многие священники московские начали ездить к батюшке за советом. Следом за ними потянулись прихожане московских храмов. Известность и авторитет отца Павла быстро росли, многими он воспринимался как старец, поэтому люди ехали к нему с духовными вопросами.
И у меня в приходе в то время произошел такой случай. Одна прихожанка, ходившая ко мне исповедоваться, вышла, если можно так сказать, из послушания, потому что я не мог благословить ее на то, что она собиралась делать… И тогда она поехала к отцу Павлу жаловаться на меня. А потом возвратилась и сказала, что отец Павел ей ответил: «Уходи от него, уходи!» Он имел в виду при этом меня, иерея Владимира. Честно говоря, такой ответ меня очень удивил— почему? Ведь батюшка так хорошо ко мне относится! А в беседе с этой прихожанкой дает мне, получается, самую нелестную характеристику!
Вопрос оставался, и я переживал его достаточно болезненно. И при первом же своем визите к батюшке я спросил его, что он имел в виду? А он с такой обезоруживающей простой улыбкой отвечает мне: «Володька! Да что же ты не понимаешь? Ведь эта баба тебя замучает! Вот пусть и идет, куда хочет от тебя! Ведь это я тебя от нее избавил, а не наоборот!»
Вот такими были некоторые его способы воздействия на человека. Наверное, кого-то они могли и смутить. Потому что в таких действиях был элемент юродства, а юродство малодуховным людям понять непросто…
Очень часто сбывалось то, что батюшка предрекал. Например, однажды он гостил в Москве в моем доме, и как раз в это время была у нас в гостях очень чтимая нами подвижница, можно сказать, старица — Агриппина Николаевна. И батюшка в разговоре с ней сказал: «Ты, матушка, умрешь, когда на дворе белые мухи летать начнут». И хотя Агриппина Николаевна прожила еще несколько лет после того разговора, но умерла она, действительно, на второй день после Покрова, в первый снег, когда по двору летали снежинки какой-то небывалой величины, похожие на сказочных мух…
Но прозорливость — прозорливостью, а меня в батюшке более всего поражали простота, смирение, любовь и кротость, с которой он переносил все свои жизненные трудности и невзгоды. А невзгод у него было немало. Во-первых, слепота, которая к старости прогрессировала буквально с каждым годом и делала его совсем беспомощным в обыденной жизни. Потом — бедность, на грани нищеты. Когда он жил в Верхне-Никульском, у него иногда не было денег, чтобы купить на зиму дров. А еда? А другие жизненные нужды?
А тут еще, ко всему прочему, обрушился свод в главном приделе Троицкого храма! Храм давно уже требовал ремонта, потому что его фундамент постоянно подмывали воды Рыбинского водохранилища, нанося огромный вред всем храмовым постройкам. Но денег на этот ремонт, на реставрацию храма, конечно же, не было. Но и в том, как рухнули эти своды, тоже видна милость Божия и забота о Своем избраннике.
Дело было так. Батюшка сам мыл полы в главном приделе. Неожиданно в руку его вонзилась большая заноза. Боль была такая, что батюшка бросил тряпку и вышел из храма. И в эту самую секунду рухнул свод купола. Многотонные каменные глыбы проломили пол, причем в том самом месте, где несколько секунд назад стоял отец Павел! Когда он вернулся в храм, он увидел облака оседающей пыли и груду камня на том самом месте, где он только что стоял… В куполе зияла дыра, сквозь которую виднелось голубое чистое небо. И при этом, чудесным образом, никто не пострадал!
Чтобы восстановить купол, нужны были большие деньги, а их, разумеется, не было. Тогда батюшка как – то закрыл проход между главным и боковым приделом и стал служить в боковом приделе. Он служил летом и зимой, служил почти совсем слепым. Он служил до тех пор, пока совсем не изнемог, — так он любил свой храм, свой приход. Так он любил богослужение.
Потом батюшке пришлось подчиниться Промыслу Божию и переехать к отцу Николаю Лихоманову в Тутаев, он жеРоманов-Борисоглебск. Отец Николай поселил батюшку в келейке около храма, и здесь он был, конечно, всем обеспечен, досмотрен, ухожен, поскольку отец Николай очень о нем заботился.
Но тут возникла другая проблема: к нему стало ездить во много раз больше народа, чем это было в Верхне-Никульском. Потому что добраться до Тутаева гораздо быстрее и легче. Батюшка старался принять всех, хотя его келейница, Мария, пыталась ограничить этих посетителей, нелегких для старца.
Вот такой образ остался в моей памяти. Образ духоносноro старца, внешне простого и даже юродствовавшего, образ его милующей любви, пламенной веры, горячей молитвы. Он очень любил одну притчу, которую часто рассказывал в храмовых проповедях.
В притче рассказывалось об одной женщине, которой было открыто, что в указанный день к ней в дом явится Сам Господь. И она, плененная этой радостью, отложила все дела и решила принять Господа с подобающей Ему честью.
Она убрала и вымыла весь дом, приготовила к назначенному дню самое лучшее кушанье и питье, и, все приготовив, стала ждать чудесного Гостя. Вот слышится стук в дверь. Отворяет — а там обычная нищенка, попрошайка, голодная и холодная, с протянутой рукой. «Сегодня не до тебя! — отвечает хозяйка. — Я высокого Гостя жду, некогда с тобой разговаривать!» И дверь закрыла.
Прошло немного времени, опять стук. Открывает, а на этот раз за дверью голодный мальчишка, хлеба просит. «Не до тебя сегодня! — говорит она. — Приходи завтра, а сейчас некогда!»
И так прождала она весь день, а всех, кто к ней приходил, отваживала, ссылаясь на большую занятость. Но вот кончился день, и хозяйка потеряла надежду, а с надеждой и терпение. И тогда она взмолилась: «Господи, что же Ты не идешь? Ведь я так готовилась, так ждала!» И тут она слышит голос в ответ: «Но Я же пытался войти к тебе сегодня много раз, да ты Меня даже в дом свой не пустила».
И эту притчу, такую народную, такую простую и доходчивую, батюшка рассказывал народу громко, со слезами на глазах, и было видно, как эти простые слова глубоко проникают в сердце каждого стоявшего в храме. Проникают, напоминая людям о милосердии, о любви и сострадании к ближним.
Вспоминается еще один случай. Батюшка как раз гостил в Москве, в нашем доме. Было это давно, еще до всех перестроек. И мы дома у себя совершали какую-то службу — то ли Соборование, то ли молебен служили, не помню точно. А после службы, на которой у нас был отец Павел, решили спеть песнопение, повсюду в те времена звучавшее как гимн— «Земля Русская».
Наши детки, певшие в церковном хоре, исполнили это песнопение. Громко, хорошо спели. А громче всех пел Алеша Емельянов, который к тому времени учился уже, кажется, в Семинарии.
Отец Павел был растроган до слез и несколько раз нам повторил: «Алешку-то берегите!.. Берегите Алешу!.. Он ведь большим человеком будет».
Так и получилось. Алеша стал отцом Алексием и всеми любимым священником. Его очень любит паства, у него немало духовных чад. Он стал настоятелем больничного храма и много трудится на самых разных поприщах. А отец Павел уже тогда прозорливо отметил этого мальчика, будущего священника, служителя Церкви.
Но бывали и другого рода воспоминания о взаимоотношениях батюшки с людьми. Так, вспоминал отец Павел одного священника, который во времена гонений на Церковь очень многих верующих сдавал в органы НКВД, донося на них. На допросах или будучи агентом — этого я не помню.
Через него пострадали многие люди, в том числе и сам отец Павел. И вот отец Павел уже стал священником, даже архимандритом, а тот иерей продолжал служить в одном из приходов. И никакого видимого покаяния отец Павел никогда не замечал во всем его поведении.
И вот однажды, когда все священство собралось на общее Епархиальное собрание, отец Павел счел необходимым во всеуслышание сказать этому старику-священнику грозные слова: «Сережка! Скоро Страшный Суд!» Конечно, батюшка не хотел гибели этого человека, наоборот, — он хотел напомнить ему о покаянии: «Скоро на Суд пойдем!» И вот, когда батюшка рассказывал нам об этом случае и произносил эти слова, мне почему-то казалось, что он говорит это не только для того злосчастного иерея, погубившего множество людей, — мне казалось, что он напоминает о Страшном Божием Суде всем нам, каждому, кто был рядом. Такая в его голосе была вера, такая убежденность, что не могло это быть только рассказом о прошедшем времени. Нет, он напоминал каждому из нас о том, что скоро грядет Суд Божий, и каждому придется ответить за все свои поступки, слова и помышления. И неважно, что грехи у всех нас разные, — важно, что отвечать придется каждому, и Суд Божий будет для всех.
От отца Павла у меня осталась память. Как-то мы приехали к нему вскоре после того, как рухнули своды храма в Верхне-Никульском. Храм был засыпан кирпичом и штукатуркой. Из этого завала батюшка уже ничего не мог достать, да и разгрести-то его долгое время не могли. И тогда мы попросили у него взять каждому что-нибудь на память из этих руин. Батюшка нам это позволил.
Мне достался один подсвечник, который отец Павел отдал мне сам. Подсвечник этот был весь смят, искорежен ударами. Я отдал его в реставрацию, его выправили, и теперь этот подсвечник напоминает мне об отце Павле, о Троицком храме в Верхне-Никульском и о том замечательном времени, когда мы отовсюду собирались на праздник иконы Божией Матери «Достойно есть».
Конечно, я бывал у батюшки и в Тутаеве. Был на его отпевании и погребении. Похороны отца Павла ясно показали его настоящее место в Церкви. Они были такими торжественными, собралось столько священства во главе с владыкой Ярославским и Ростовским архиепископом Михеем, молилось такое громадное количество верующих людей со всех концов России, что было ясно: мы хороним не обычного священнослужителя, а редкостного, удивительного, всеми любимого и чтимого старца!
- Амвросий Медиоланский: говорящий от имени Христа
- О нашей жизни с отцом Глебом. Ч.4: Служение священника
- Как Павел Груздев был судебным заседателем
- Слово Патриарха Алексия II об отце Глебе Каледе
===========================================
ИСТОЧНИК:
Отец Павел Груздев. Путеводная звездочка души простого священника
Архимандрит Павел (Груздев) (10 (23) января 1910, Мологский уезд — 13 января 1996, Тутаев) — удивительный старец Русской Православной Церкви. С малых лет он жил при монастыре, в годы революционной смуты служил и трудился на благо Церкви, с 1938 года скитался по тюрьмам и ссылкам. Сохранивший детскую душу, кротость и любовь к ближним, он стал на излете земного пути особо почитаем верующими: к нему шли за духовным советом, за теплым словом ободрения.
К святым, которые на земле, и к дивным Твоим — к ним все желание мое.
(Пс. 15,3)
Как-то я узнала, что в доме знакомого нам священника гостит весьма почтенный старец. Я поехала к Шатовым с сильным желанием увидеть еще раз в жизни избранный сосуд Божией благодати. Иной раз мы хоть встречаемся где-то, среди суеты мирской, со святыми людьми, но высота их духовная не открывается нашим очам. Как сквозь грязные, тусклые очки смотрим мы на человека. Он кажется нам ничтожным, порочным, подобным всем другим, окружающим нас. Увидеть же Божий огонь, согревающий душу ближнего — это дар от Господа. Получив же этот дар, узрев огонь Духа Святого в сердце другого человека, хочется показать людям этот Свет, сказать: «Смотрите, в наш век родился и вырос этот человек, в век общего отступления от Бога, от веры. Находясь долгие годы среди падших людей, среди воров, бандитов, в концлагере, без церкви, в тяжелом труде, человек этот сумел сохранить в чистом сердце своем Любовь к Богу, Любовь к людям — то есть святость своей души».
Всего два раза по часу сидела я у постели уже слабого и больного отца Павла, но то, что я от него услышала, образно осталось в моей памяти. Постараюсь красочно описать это, да святится в душах наших Имя Господне.
Бог привел меня встретить в гостях у отца Аркадия их семейного духовника — отца Павла Груздева.
Когда началась Первая Мировая война, Павлику было всего четыре года. Его отца взяли в солдаты. Матери было не по силам кормить большую семью, поэтому она послала двоих детей побираться.
За руку с шестилетней сестренкой Павлик ходил из дома в дом, прося ради Христа милостыню. Так из села в село тащились босые, оборванные детишки, радуясь корочкам хлеба, моркови и огурчикам, которые подавали им бедные крестьяне. Усталые и измученные, добрели дети до монастыря, в котором жила послушницей (младший чин) их старшая сестра. Жалкий вид ребятишек тронул сердце сестры, и она оставила детей при себе. Так с раннего детства Павлик узнал жизнь людей, посвятивших себя Богу.
Мальчик усердно исполнял порученную ему работу. Зимой он приносил к печкам поленья дров, летом полол огород, выгонял в поле скотину — в общем, делал все, что было ему по силам. Он вырос, окреп и к восемнадцати годам исполнял всю тяжелую физическую работу в монастыре, так как был там единственным мужчиной.
Тут грянула революция. Как гром и буря прокатилась она по России, ломая старый уклад жизни, разрушая все кругом. Монастыри разгоняли, храмы закрывали, духовенство арестовывали. Пришлось и Павлу покинуть обитель, приютившую его с детства. Он пришел в монастырь Варлаама Хутынского, расположенный под Новгородом. Здесь его облачили в рясофор (монашеский чин) с благословения епископа Алексия (Симанского), будущего Патриарха. Но через четыре года, то есть в 22-м году, и этот монастырь советская власть разогнала. Павел начал работать на судостроительстве, которое называлось «Хутынь». Павел оставался глубоко верующим, посещал храм, был там на должности псаломщика. Такие люди были неугодны советской власти, поэтому в 1938 году Павла арестовали. Но так как вины за ним не нашлось, его выпустили, а в мае 41-го года снова арестовали. Если б не тюрьма, то попал бы Павел на фронт, так как в июне уже началась Великая Отечественная война. Но Всевидящий Господь сберег жизнь раба Своего, ибо хранил его на те годы, когда снова пробудится вера на Руси, когда нужны будут народу пастыри, призывающие к покаянию.
В пересыльной тюрьме Павел терпел и голод, и грязь, а потом терпел дальнюю дорогу в Кировскую область, под город Пермь. Там был расположен лагерь для заключенных — «ВУТЛАГ». Здесь, под Вяткой, Павлу суждено было проработать на железной дороге целых шесть лет, то есть всю войну.
Обвинительная статья у Груздева Павла была 58-я, но к ней приписывались еще три буквы — СОЭ, которые обозначали «социально опасный элемент». Так при советской власти назывались верующие люди, которые могли примером своей честной, религиозной жизни поддержать преследуемую Церковь. За этими людьми не было вины, однако их держали в концлагерях, изолируя от них общество. В число СОЭ попал и Павел.
Начальство лагеря знало, что никакого преступления Груздев не совершил, он был покорным судьбе, смирным и трудолюбивым. Поэтому Павел был не «подконвойным», а пользовался относительной свободой. Он мог без стражи выходить из лагеря и заниматься чем угодно. Но в его обязанности было следить за исправностью железнодорожного полотна на протяжении шести километров. Если выпадал глубокий снег, то в помощь Павлу выделяли других заключенных. Он должен был раздать им лопаты, ломы, метлы и проследить за очисткой доверенного ему участка дороги. Для этого Павел должен был прийти на «трассу» на час раньше других, получить орудия труда, отнести все на дорогу.
Осенью, в праздник Воздвиженья Креста Господня (28 сентября), неожиданно похолодало и за ночь выпал глубокий снег. Павел ночевал один в убогой каморке под лестницей. Подняв голову с подушки, набитой сеном, Павел увидел снег и поспешил на трассу, не успев съесть полученный им на сутки хлеб. Вернувшись в свою каморку, Павел не нашел спрятанный им кусок хлеба. Его украли. Жидкий суп-баланда не утолил голода. Павел почувствовал сильную слабость. Однако он взял на плечо мешок с инструментами и отправился проверять железную дорогу. Он простукивал рельсы, подвинчивал гайки, а сам пел молитвы празднику: «Спаси, Господи, люди Твоя И благослови достояние Твое…»
Его громкий голос, сначала гулко разносившийся среди бесконечного леса, скоро ослаб, а ноги стали подкашиваться от голода. Павел воззвал ко Господу, моля Его не дать ему упасть и замерзнуть. Если б не глубокий снег, то в сентябре он мог бы надеяться найти в лесу бруснику и голубику… «Господи, пошли мне хоть что-нибудь в пищу», — просил Павел. Он сошел с насыпи и углубился в лес. Павел подошел к огромным елкам, ветки которых склонились до земли под тяжестью снежных сугробов. Но ближе к стволу снег еще не лег. Раздвигая сучья, Павел наклонился и полез в сырую полумглу. Тут он увидел пред собой огромную семью отличных белых грибов, крепких, сочных. Павел обрадовался, возблагодарил Бога и собрал в мешок эти чудные дары природы. Он тут же вернулся в свою каморку и, затопив печурку, сварил с солью посланные ему Богом грибы. «Так убедился я, что надо мною есть Божие милосердие, — рассказывал нам отец Павел. — В другой раз прошел я свой участок пути до конца, все тщательно проверил и доложил начальнику об исправности пути. День был осенний, холодный, то дождь, то снег, темнело быстро. Начальник предложил мне проехать обратно в лагерь с ним на паровозе, на что я охотно согласился. Мчится наш паровоз сквозь ночную мглу, и вдруг — толчок! Но ничего, понеслись дальше, только начальник мой рассердился:
Разве путь в порядке, коли так скачем? Хлеба тебе убавлю! И вдруг — вторичный толчок! Начальник рассвирепел:
В карцер посажу!!!
Ничего не могу знать, — отвечаю, — днем все было в исправности.
А как приехали, я обратно по путям побежал: надо ж разузнать, что за толчки были, ведь поезд пойдет, храни Бог, что случится. Гляжу — на путях лошадь лежит без головы. Бог дал мне силы, еле-еле стащил я труп с рельсов в сторону, дальше пошел. Я заметил места, где толчки были. И что же: еще одна лошадь с отрезанными ногами лежит на рельсах. Вот оно что! Значит, пастух зазевался. Стащил я и эту тушу в сторону и пошел к сараю, где должен был быть пастух. Кругом — мгла ночная, ветер, дождь. И слышу я какие-то хрипы. Вхожу в сарай, а там пастух висит. Я скорее вскарабкался, перерезал своим инструментом веревку. Тело грохнулось на землю. Я давай его трясти, ворочать, по пяткам бить. Нет пульса! Но я не унимаюсь, молюсь: «Помоги, Господи, коль Ты послал меня сюда в последний его момент». И вот из носа и ушей кровь хлынула. Я сообразил: у покойника кровь не потечет. Стал снова пульс щупать. Слышу — сердце бьется у пастуха. Ну, думаю, теперь ты жив и дышишь, лежи, отдыхай, а я пойду. Прибежал я в санчасть, доложил. Сразу дрезина с фельдшером выехала на место, куда я указал. Спасли человека. Через три недели меня на суд вызвали, как свидетеля. Пастух был вольнонаемный».
От отца Павла требовали, чтобы он подтвердил мнение судьи: пастух — враг народа, «контра», нарочно погубил лошадей.
Нет, — отвечал отец Павел, — пастух устал и заснул от изнеможения, его надо извинить. Он и сам был не рад случившемуся, он даже жизни своей был не рад, потому и в петлю полез, чему я и свидетель.
Да ты, отец, с ним заодно, вас обоих засудить надо! — кричали на отца Павла. Но он стоял на своем мнении твердо.
Пастуху дали пять лет «условно», то есть он остался на свободе с условием, что подобное не повторится. С этого дня отец Павел по временам находил у себя под подушкой лишний кусочек хлебца.
Это пастух меня благодарил, хоть я и говорил ему, что мне хватает, не надо, — так окончил свой рассказ отец Павел.
Горько было отцу Павлу видеть, как люди под тяжестью страданий теряли чувство милосердия и не верили в него.
«А мне хотелось получить хоть какую-то весточку о своих, — рассказывал отец Павел. — И вот, как придет в лагерь новый этап заключенных, я бегу и спрашиваю: нет ли среди них ярославских. Однажды я увидел среди вновь прибывших молодую девушку, которая горько плакала. Я к ней подошел и с сочувствием спросил, о чем она так убивается. А она просто очень кушать хотела, ослабела от голода, и очень ей обидно было, что какой-то хулиган вырвал у нее из-под мышки буханку хлеба и скрылся в толпе. И никто ее не пожалел, никто не осмелился выдать вора, никто не поделился с нею хлебом. А этих людей долгие дни везли из Белоруссии и последние три дня в пути не выдавали им хлеба. Вот все и отощали, обозлились, окаменели сердцами. Я побежал в свою каморку, где у меня был спрятан кусок от недоеденного пайка, принес и подал хлеб девушке. А она не берет: «Я, — говорит, — честь свою за хлеб не продаю». «Да я от тебя ничего не требую», — говорю я. Но она — ни в какую! Жаль мне ее до слез стало. Я отдал хлеб знакомой женщине, от которой девушка и приняла его. А сам я упал на свою койку и долго-долго рыдал. Я ведь монах, я не знал чувства к женщине, но кто в это верил!».
А несчастная девушка была среди заключенных, прозванных «колоски». В начале 30-х годов колхозные поля убирались техникой. Нуждающиеся голодные крестьяне после уборки урожая снова приходили на пустые поля. Они подбирали в пучки случайно упавшие по сторонам от машины колосья с зернами, несли их домой. В селе крестьян этих арестовывали как «посягнувших на колхозное добро». Сгнили б колосья на поле, так никто бы о том из властей не пожалел. Но сердца властей были настолько очерствелые, что за пучок колосьев мать отрывали от детей, детей забирали от родителей, бедных старух сажали в тюрьмы и потом всех «провинившихся на поле» везли в далекие края, в ссылку на долгие годы. Вина этих людей состояла в том, что они от голода готовы были собрать спелые зерна из колосьев и, размолов их, испечь себе хлебные лепешки.
Отбывая срок своего заключения в лагере, Павел помогал заключенным, чем мог.
Впоследствии он рассказывал нам:
Пути, которые я обходил, шли через лес. Летом ягод там было видимо-невидимо. Надену я накомарник, возьму ведро и принесу в лагерную больницу земляники. А черники и по два ведра приносил. Мне за это двойной паек хлеба давали — плюс шестьсот граммов! Запасал я на зиму грибы, всех солеными подкармливал.
Я спросила батюшку:
А где Вы соль брали для грибов? Он ответил:
Целые составы, груженые солью, шли мимо нас. Соль огромными комьями валялась вдоль железнодорожного пути, в соли нужды не было. Выкопал я в лесу яму глубокую, обмазал ее глиной, завалил туда хворосту, дров и обжег стенки так, что они у меня звенели, как горшок глиняный! Положу на дно ямы слой грибов, солью усыплю, потом слой жердей из молодых деревьев обстругаю, наложу жердочки, а сверху опять грибов, так к осени до верху яму набью. Сверху камнями грибы придавлю, они и дадут свой сок и хранятся в рассоле, закрытые лопухами да ветвями деревьев. Питание на долгую зиму! Так же и рябину припасал — это витамины. Слой веток рябины с ягодами, слой лапника — так целый стожок сделаю. Грызуны — зайцы, суслики — боятся иголок ели и не трогают моих запасов. А вот плоды шиповника хранить было трудно: в стогах шиповник гнил, а на воле его склевывали птицы, грызуны уничтожали. Но я и шиповника много собирал для лагерных, и голубики, и брусники, только малины в том лесу не было.
В вагоне для заключенных, называемом «душегубка», отец Павел ехал в течение двух месяцев до города Павловска. Среди бандитов и воров, озлобленных, больных, голодных, терпя то холод, то жару, грязь и смрад, время для отца Павла тянулось мучительно долго. Отрадой была только сердечная молитва да общество двух священников, которые ехали в одном вагоне с отцом Павлом.
Наконец поезд остановился. Заключенных выпустили, выстроили, начали проверять по спискам. Их строили в колонны и под конвоем уводили. Куда — никто не знал, кругом простирались голые бесконечные степи. К вечеру вокзал опустел, на перроне осталось три человека, которые в списках преступников не числились. То были два священника и отец Павел. Они обратились к начальству с вопросом:
Куда нам деваться? Документов у нас нет, кругом чужие места.
Идите сами в город, там в милиции спросите, — был ответ.
Отец Павел рассказывал так: «Настала ночь. Кругом тьма непроглядная, дороги не видно. Усталые от двухмесячной тряски в вагоне, опьяненные свежим воздухом после духоты и смрада в поезде, мы шли медленно и вскоре выбились из сил. Мы спустились в какую-то ложбину, упали на душистую траву и тут же заснули крепким сном. Я проснулся до рассвета и увидел над собой звездное небо. Давно я его не видел, давно не дышал свежим воздухом. На востоке показались яркие полоски зари. «Господи! Как же хорошо! Как прекрасно душе среди природы», — возблагодарил я Бога. Оглянулся вокруг: вдали еще ночной туман все застилает, а рядом блестит полоска реки. На пригорке отец Ксенофонт стоит на коленях и Богу молится. А другой мой спутник к воде спустился, белье свое стирает. А уж какие мы были грязные и оборванные — куда страшнее нищих! С радостью вымылись мы в речной воде, выстирали с себя все, разложили сушить на травушке. Взошло солнце и ласкает нас своими горячими лучами. «Наступит день, тогда пойдем в город искать там милицию, — думаем мы, — а пока еще все спят, Богу помолимся». И вдруг слышим мы: «Бум, бум!» — плывут по реке звуки колокола.
Где-то вблизи храм! Пойдемте туда, ведь мы уже столько времени без Святого Причастия!
Рассвело. Мы увидели поселок, а среди него небольшой храм. Радости нашей было не передать! У одного из нас оказалось три рубля. Мы их отдали на свечи и за исповедь, больше у нас ни гроша не осталось. Но мы ликовали: «Мы с Богом, мы в церкви!». Отстояли мы обедню, причастились, к кресту подошли. На нас обратили внимание. Как стали все выходить, то нас окружили, расспрашивают. Народу было много, ведь был большой праздник. Нас пригласили за стол, стали угощать, с собой надавали пирожков, фруктов… Кушали мы дыни и плакали от радости и умиления: все кругом были такие ласковые, приветливые. Они нас ободряли, они узнали, что мы ссыльные, и жалели нас, так трогательно все было…
Потом нас проводили к властям — в местную милицию. Узнав, что со мной священники, в конторах все просили благословения, складывая руки и целуя нас. Вместо паспортов нам выдали справки, по которым мы должны были проживать в окрестностях Павловска и ходить отмечаться в контору. Один из нас был так слаб и хил, что ему сказали: «Ну, ты ни на какую работу не способен, еле на ногах держишься. Иди в церковь, к попам…». Этот священник вернулся в храм, чтобы там помогать, но он скоро умер, умучен уж был. А отец Ксенофонт со мной пошел в город, где мы стали искать себе работу.
Меня взяли рабочим на каменоломню дробить машиной камень для стройки. Работа тяжелая, но я, бывало, и по две нормы выполнял. Оклад был сто рублей с лишним, так что жить можно стало. Я оделся прилично, двадцать рублей платил за угол старикам, у которых квартировал. Жил я у них, как сын, все по хозяйству им помогал: и крышу покрыл, и колодец выкопал, и дом вокруг сиренью обсадил. Из колодца воду пить было нельзя — соль одна, пили речную воду Ишима. А в городе воду по талонам отпускали. Пришел приказ всем получить участки земли и иметь свое приусадебное хозяйство, притом не менее трех гектаров (три тысячи квадратных метров). Огромное поле! Я его обрабатывал, пшеницу сеял, арбузы, дыни развел. У стариков моих внучата в городе появились, вот и подумали мои хозяева корову завести. Я был не против. Пошли мы на рынок. Киргиз продавал корову по дешевке, по-своему бормотал, хаял ее: ест, мол, много, а молока почти совсем перестала давать. Я посмотрел — бока у коровы большие, не тощая, ну и купили ее. Привели, поставили в сарай, а ночью не спали — шумит наша скотина. Хозяйка насилу рассвета дождалась (ну куда же в темноте в сарай идти!). Открывает утром хлев, а там два теленочка около коровы скачут. Вот и благословил Бог нашу семью, сразу молоком и мясом стали питаться. Вот потому корова-то молока киргизу и не давала — до отела ей оставалось недолго. Возблагодарили мы Бога, стали жить-поживать да другим помогать».
В 56-м году отец Павел Груздев был реабилитирован, то есть признан ни в чем не виновным. Так прошли восемнадцать лет его жизни по тюрьмам и ссылкам. Он Господа не забывал, молился и не унывал, а помогал людям, чем мог. Старики-хозяева, у которых он жил в Казахстане, любили Павла, как сына. Когда отец Павел захотел вернуться на родину в Ярославскую область, то старики его не отпускали, об отъезде его и слышать не хотели. О своем побеге отец Павел рассказывал так: «Я отпросился у стариков-хозяев навестить родственников, которых не видел уже много лет. Я не взял с собой никаких вещей, поехал налегке, поэтому старички мне поверили. Так и остались у них все мои пожитки, потому что в Казахстан я больше не вернулся. Верна пословица: где родился — там и пригодился. Родные края, милая природа лесных массивов — все это было близко моему сердцу, и я обосновался в окрестностях Толгского монастыря».
В 60-е годы было трудно найти человека, который знал бы хорошо церковную службу. А так как отец Павел был монахом — мог в церкви и читать, и петь, и пономарить — то без работы он на родине не остался. Местный архиерей вскоре рукоположил отца Павла в священники, дал приход. И прослужил отец Павел в Ярославской области около сорока лет! Простой, отзывчивый, благоговейный иерей — он был любим и уважаем своей паствой. Слух о нем прошел далеко, отца Павла народ стал почитать как старца святой жизни. К нему потянулись люди из многих городов, ища совета, утешения и наставления в вере.
В 80-е годы батюшка болел глазами и приезжал в Москву лечиться. Он останавливался у своих духовных детей, на квартире которых я услышала от отца Павла приведенные тут рассказы о его жизни. Да послужат они в подкрепление веры, в пример заботы Господа о русском народе. В те тяжелые годы, когда, казалось, угасла вера в Бога, охладела любовь среди людей, Господь берег в отдаленных краях, среди лишений, трудов и испытаний чистую душу раба Своего Павла. И помог Господь (еще задолго до «перестройки») засиять душе этого простого священника ясной путеводной звездочкой для истомившегося в неверии и страданиях русского народа.
Печатается по книге Н.Н.Соколова. «Под кровом Всевышнего». М., 2007.
Беседа 3
Протоиерей Георгий Митрофанов:
Здравствуйте, дорогие братья и сестры!
Сегодня мы предлагаем вам прослушать заключительную, третью программу о жизни и служении одного из выдающихся священнослужителей Русской Православной Церкви ХХ века, архимандрита Павла (Груздева). У микрофона я, протоиерей Георгий Митрофанов, и моя супруга Марина Александровна.
В предыдущих программах мы попытались представить вам по-своему очень драматичный, но весьма напоминающий жизнь всей нашей страны жизненный путь архимандрита Павла (Груздева). Мы попытались рассказать о том, в каких условиях сформировалась его во многом уникальная личность и как христианина, и как священнослужителя, как пастыря. И вот сегодня, дабы образ отца Павла, столь выразительно запечатлевшийся в душах многих наших современников, отраженный сейчас уже и в книгах о нем, был явлен нашей аудитории, мы попытаемся привести конкретные эпизоды, связанные с его жизнью в период уже его пастырского служения, опираясь, прежде всего, на воспоминания наиболее близких ему современников. Многие годы его жизни рядом с ним была келейница Мария Никанорова, впоследствии монахиня Павла, которая во многом разделяла с ним все тяготы его жизненного пути, его пастырского служения, которая во многом смогла воспринять его человеческую личность в самых подчас неожиданных ее проявлениях. И не только воспринять, оценить, но и донести до современников, до потомков очень выразительные детали жизни и служения отца Павла. Будучи человеком из народа и при этом весьма одухотворенным и воцерковленным, она не боялась фиксировать в своих воспоминаниях то, что, возможно, и не соответствовало каким-то традиционным образам благочестивых старцев в нашей традиции, но что по существу выражало главное содержание личности отца Павла. Именно воспоминания монахини Павлы могут послужить очень хорошим введением в историю жизни этого выдающегося священнослужителя, хотя, может быть, у некоторых наших слушателей вызовут определенные вопросы.
Итак, каким же предстает архимандрит Павел в воспоминаниях человека, прошедшего с ним многие годы его жизни рядом?
Марина Александровна Митрофанова:
«Рассказывал отец Павел, как он приехал в Верхне-Никульское, когда его туда служить послали. Приехал – все снегом по пояс занесено. А вечером на службе надо было крест выносить. И вот он взял лопату, вышел, начал снег разгребать. Идут мимо храма местные мужики. Посмотрели на него и засмеялись: «Мы думали, к нам попа прислали. А это, оказывается, не поп, а дворник». Но он внимания не обращает, расчистил дорожки, чтобы вечером можно было нормально выйти и крест вынести.
В приходе нашем в те годы, как и везде, в основном были старушки. И вот стоят-стоят, да и начинают между собой шушукаться. Потом разговор и погромче пойдет. И вот отец Павел потерпит, а потом как крикнет им: «Эй, старухи, картошка вся продана!» Это значит: «Вы, наверное, думаете, что стоите на базаре и картошкой торгуете? Вот, представьте, что вы всю свою картошку продали, и молчите». Или еще скажет им: «Тише, черная речка!» И они сразу замолкают.
Когда мы пели на клиросе, он нам иногда говорил: «Девки, чередом пойте». Это значит – стройно, по порядку, каждая свой голос. Он любил, чтобы в богослужении все было благолепно.
Как-то схоронили в колхозе мужичка, и отец Павел его отпевал. А время было советское, отчетное. Надо было написать, кто хоронил по церковному обряду. И отец Павел в этой графе написал: «Весь колхоз», чтобы ни на кого поименно не накликать никаких неприятностей. Узнало об этом колхозное начальство, и приезжают они к нему в полном составе. «Отец Павел, а ну-ка, иди сюда!» «Что вам от меня надо?» «Ты почему написал, что весь колхоз его хоронил? Мы его не хоронили». «А вы-то причем? Вы и не колхозники никакие, вы лоботрясы. И идите отсюда, чтобы я вас больше не видел». Так они и ушли несолоно хлебавши.
Отец Павел и священника мог смирить и даже архиерея. Как-то в Толгском монастыре на праздник Толгской иконы Божией Матери был один архиерей со своими священниками. Сидели за столом, архиерей что-то рассказывал. А потом отец Павел и говорит: «Слушай, как ты все рассказываешь-то хорошо. А вот деньгами своими со мной не поделишься?» А тот отвечает: «Да у меня нет». «Неужто совсем нет? А мне и домой-то отсюда не на что будет доехать». Тот посидел, посидел, пошел, достал бумажник, дал отцу Павлу денег. Отец Павел говорит: «Ну вот, сразу бы так. А то если бы я тебе не сказал, то ты бы и не догадался».
Как-то поздно вечером сидим мы с ним вдвоем в сторожке. Вдруг стук в окно. Спрашиваю: «Кто?» «Мы к попу пришли», – отвечают. «Нам поп пужен. Здесь он?» «Он-то здесь, а вам-то чего?» «Нам нужен поп». «Ну, отец Павел, говорю ему, там попа требуют». Отец Павел мне отвечает: «Раз требуют, Маня, пойдем. Только ты шапку надень, и я надену». «А шапка-то зачем?» – удивляюсь я: «ведь на улице тепло?» А он мне: «Говорю тебе, надевай! Если по голове ударят, не так больно будет». Ладно, надели мы с ним шапки, да и выходим на крыльцо. Только батюшка на ступеньку встал, запнулся и упал. А там с крыльца три ступеньки. Вот поднимается он с земли и спрашивает: «Чего вам, ребята? Я знаю: вы – воры, а я – поп. Так чего вам от меня надо?» А я сзади гляжу: трое их, и все такие сильные, крепкие пареньки. «Нам бы выпить», – говорят они. Тут уж я не выдержала: «Выпить?! Это вы в храм, как в питейное заведение, пришли?! Нечего у нас выпить!» «Ладно, Марья, ты пока помолчи», – говорит мне отец Павел, и к ним: «Вот что, ребята, видите у меня на голове ни одного черного волоса, все седые. Эту седину я в лагерях, в ссылке заработал. Так вы этих седин не позорьте, прошу вас. Оставьте меня здесь спокойно помереть». А они ему: «Давай поговорим». А он: «Не о чем мне с вами разговаривать, потому что вы церковь грабить пришли. Раньше власти церкви грабили, а теперь вы. Так судите сами, чьи вы дети будете? А потому, пока я живой, вы из храма ничего не возьмете. Так и знайте. А лучше уходите подобру». Пошушукались они между собой, потом старший и говорит: «Ладно, пойдем. Пусть сам подыхает». А батюшка ему: «Стой, парень, стой, не уходи. Я как раз подыхать не буду. Я как человек, хотя и грешный, буду помирать». «А какая разница-то?», не понимает вор. «Большая разница», отвечает отец Павел, «подыхает скотина, а человек умирает. И умереть – это благо, потому что умереть – это с Богом примириться». Так и ушли они от нас ни с чем. Может, связываться не захотели, а может, как-то батюшкины слова до них дошли, не знаю.
Поскольку я была долгие годы келейницей отца Павла, то, наверное, многие думали, что я не пускаю к нему посетителей. На самом-то деле наоборот было, особенно в последние годы, когда он очень сильно болел. Приедут, например, к нему сестры из Толги. Человек двадцать, целым автобусом. А он лежит у себя в кельи и встать не может. Я захожу, говорю ему, что гости приехали. А он мне: «Мария, да как же я встану? Не могу я». Я говорю: «Пойду я, батюшка, скажу, что принять не можешь». Тут они все меня уговаривать начинают, а то и ругать – как же, им ведь обидно: ехали-ехали, а их к отцу Павлу и не пускают. Иду опять к батюшке, начинаю его уговаривать – мол, хорошие девушки-то приехали, как их не принять? «Ну, пойдем». Возьмет он меня за шею, я поднимаюсь, и он с постели кое-как поднимается. Через силу встанет, выходит к ним. Но уж когда выйдет, тут уж он сразу и радостный, и веселый. «Как, батюшка, Ваше здоровье?», спрашивают его. «А у меня никогда ничего не болит – ни голова, ни ноги». А сам – еле жив. Такой был человек.
Прот. Георгий Митрофанов:
Вот так вспоминала об отце Павле его келейница Мария Никанорова, в монашестве Павла. Конечно, в этих, на первый взгляд, безыскусных рассказах уже проступает личность до боли знакомого народного русского пастыря. Народного в том смысле, что он, действительно, будучи человеком, обращенным к Богу, жил той же жизнью, которой жили поколения простых русских людей. И отличало его, может быть, от многих его как современников, так и предшественников из среды простого народа, из среды русского крестьянства прежде всего то, что в душе его жила поразительная обращенность к горнему. И это чувство присутствия Божия в мироздании, может быть, часто не формулировавшееся им богословски, это чувство, безусловно, пронизывает многие его поступки, многие его слова. И вот эта готовность положить свою жизнь за святыню, о которой вспоминала его келейница, в высшей степени характерная черта жизни этого не только выдающегося пастыря, но и исповедника Русской Церкви ХХ века.
В связи с этим хочется процитировать святителя Игнатия (Брянчанинова): «Отступление попущено Богом. Не покусись остановить его немощною рукою твоею. Устранись, охранись от него сам – и этого с тебя достаточно. Ознакомся с духом времени, изучи его, чтобы по возможности избегнуть влияния его. Тогда хотя и имя христианское будет слышиться повсюду, и повсюду будут видны храмы и чины церковные, но все это одна видимость. Внутри же отступление истины». Об этом писал уже святитель Феофан Затворник». И вот здесь, в этих выписках, которые делал архимандрит Павел из отцов Русской Церкви XIX века, мы встречаем его собственные размышления, которые вызвали у него высказывания двух выдающихся святителей: «Можно и в монастыре быть грешником; можно уединиться в пустыню и не получить спасения. Но можно жить в обществе, среди людей и исполнять обязанности своего звания, быть благочестивым человеком и наследовать вечное спасение». Вот почему отец Павел не разделял людей на церковных и нецерковных, а принимал всех, всех согревая своей отеческой любовью.
Действительно, живя в эпоху, когда огромное количество его современников были людьми, далекими от Церкви, и будучи сам человеком, для которого церковная жизнь составляла существо его бытия, он тем не менее готов был отзываться на духовные вопрошания, житейские невзгоды самых разных людей, отдавая себе отчет, что Господь может испытывать каждого христианина, в особенности, монаха, в особенности, пастыря, и посылает ему людей самых разных.
Надо сказать, что в жизни отца Павла (Груздева) был священнослужитель, с которым он был связан весьма глубокими духовными узами. Увы, не всегда в советское время отношения между священнослужителями были всегда так уж доверительны и открыты. Но вот с протоиереем Анатолием Денисовым, который являлся тогда и является сейчас благочинным Брейтовского округа Ярославской епархии, отца Павла связывала многолетняя духовная дружба. И этом при том, что в чем-то это были весьма различные священнослужители, как по типу своих личностей, как и по особенностям жизненного пути, так и с точки зрения даже чисто возрастной. Они принадлежали к разным поколениям русского народа, и тем не менее в тяжелую эпоху гонений на Церковь, гонений уже послевоенного времени созрела в душе будущего протоиерея Анатолия мысль о том, чтобы посвятить себя служению пастыря. И вот именно во взаимоотношениях этих двух выдающихся пастырей мы можем обнаружить то, что позволяло русскому православному духовенству в тяжелые годы советского времени, так, впрочем, и не ставших «временем безвременья», так сказать, для русской церковной жизни, осуществлять свою пастырскую миссию. Тем ценнее для нас, конечно же, воспоминания об отце Павле, оставленные протоиереем Анатолием Денисовым.
М. А. Митрофанова:
«Еще до того, как я поступил в семинарию, отец Павел пригласил меня в первый раз к себе на приход. И вот едем мы из Тутаева. У него было восемь сумок, все набиты чем-то, тяжелые. Он говорит: «Толянка, ты буланкой мне послужишь». Я говорю: «Батюшка, так конечно!» Он босиком, жара невыносимая. Через плечо навешали – Марья две сумки, я сумки четыре. Пот во все ручьи. Приехали в Рыбинск, оставили сумки на вокзале. Отец Павел говорит: «Толька, пойдем на Мытный рынок». Это старый рынок в Рыбинске. Отец Павел всех там даже по имени знал. Вот мы идем, подходим – памятник Ленину. Смотрю, отец Павел крестится, кланяется. Я говорю: «Батюшка, так это ж Ленин!» А он говорит: «Толька, дурень, смотри внимательно на пьедестал-то». А я смотрю – пьедестал-то никак не вяжется с Лениным. Оказывается, Ленин-то современная скульптура, а на пьедестале там царь Николай стоял раньше. И это очень заметно: старинный постамент, а на нем Ленина поставили. Заходим на рынок: одни грузины, да армяне, да азербайджанцы сидят, да в одни арбузы и дыни ножики воткнуты, и никто ничего не берет. Увидели батюшку отца Павла: волосы распущены, босиком, шаровары. Подходит отец Павел к мужику азербайджанцу, берет дыню, отрезает от дыни сантиметра три пласточек мне, отрезает Марье. Этот мужик подошел – он и ему отрезал. Тот берет. Все едим. Мужик смотрит, а отец Павел говорит: «Ешь-ешь». Он ест. Хочет, наверное, поперек сказать – у нас денег-то нет, а отец Павел говорит: «Хороша дынька, вкусно!» Мужик говорит: «А у нас все такие». Мне: «Толянка, возьмем?» Я думаю, что же сказать – у нас и так восемь сумок. И вот мы пошли по рынку, а этот азербайджанец бросил свой лоток и ни на минуту от нас не отстает. Я говорю: «Ты иди, тебя ограбят». А он говорит: «Где этого деда можно найти еще?» Я говорю: «Да тут много таких бородатых ходит». «Я тебя спрашиваю, где вот этого деда можно найти?» «Чего ты к нему пристал-то?» «Не твое дело. Где его можно найти?» И вот так целый час ходил за отцом Павлом. Потом надавал ему этих дынь просто так.
Устали, сидим на вокзале с Марьей. Что же делать-то будем с этими сумками? Как быть-то? Отец Павел говорит: «Пойдем к Ваське». «Да, поди, скоро уж поезд?» «Толенька, оставляй дыни, пойдем». Заходим, смотрим. Начальник отделения линейной железной дороги подполковник Василий Иванович какой-то там важный. Отец Павел открывает двери: «Ой, Васенька! Батюшка, дорогой ты мой, то ли вези, то ли сади – как хочешь». Подполковник выбежал, сразу обнял батюшку, закрыл кабинет свой изнутри поплотнее: «Батюшка, по восемь капелек». «Обязательно». Сразу по коньячку да по стопарику, помаленечку. Марья кричит: «Батюшка, тебе нельзя!» В шутку, конечно. Подполковник троих участковых вызвал, все эти сумки взяли, остановили поезд не на две минуты, а на пять, посадили в вагон, денег еще на дорогу дали – и рукой помахали. Отец Павел говорит: «Толенька, вот так я и живу. Не имей сто рублей, а имей сто пятьдесят».
А вот как ехал отец Павел в Тутаев брата своего навестить. Опоздал он на тутаевский автобус, подходит к таксисту и говорит: «Мой дорогой, отвези меня к Шурке, я ему щуку везу в подарок». А таксист говорит: «Дедушка, вот какое дело. Нам за пределы города запретили выезжать». «А ты скажи, если спросят, что до Октябрьского». «Будет сделано». Сел на заднее сиденье, держит щуку. Едет. Волосы распущены, босиком – как обычно. Только выезжают из города, милиционер останавливает. Спрашивает: «Дедушка, Вы куда?» А отец Павел забыл это называние: «М-м». Милиционер говорит: «Видать, это немой». Батюшка обрадовался: «Немой, немой».
Просторечье всегда как-то очень трогало отца Павла, хотя бывали и курьезы. В одном из монастырей послушание привратницы исполняла очень хорошая добрая монахиня. И вот как-то раз приезжают высокопоставленные гости и спрашивают: «Где найти матушку игуменью?» «А матушка в отъезде за границей, ей должны делать операцию». Гости интересуются: «Какую?» «Кесарево сечение», отвечает монахиня. Гости в шоке, а монахине откуда знать? Где-то она услышала это выражение, ей и запало на память, а что это такое – невдомек. Так и оконфузила в простоте сердца и себя, и матушку игуменью. «Дурак за дуру помолится, дура за дурака поклон положит», сказал отец Павел на исповеди этой монахине, приехавшей в Верхне-Никульское.
Как-то приехали две монахини в Верхне-Никульское под самый Новый год. Естественно, что-то там поделали, помогли нам по хозяйству. А на следующий день соседка Настя пригласила нас в гости. Мы захватили бутылочку, а там уж полный стол: мясо, котлеты, рыба, всякое разное. Приходим и начинаем есть. Рождественский пост. Монахини сидят как в рот воды набрали. Такими глазами смотрят на нас. Так ничего и не поняли. «Сумасшедший грех, когда придешь в гости и будешь из себя святошу строить», –поясняет мой собеседник.
В отношении поста батюшка держал неизменную позицию: пост должен быть прежде всего духовный. Будь внимательнее к себе и к ближнему, остерегайся кого-нибудь невзначай обидеть. Не причиняй зла. «Не ешь людей», – говорил батюшка. «Берегись измерять пост простым воздержанием от пищи», – писал он в своем дневнике. «Те, которые воздерживаются от пищи, а ведут себя дурно, уподобляются диаволу, который хоть и ничего и не ест, однако ж, не перестает грешить».
Развозчик хлеба Коля Левчиков по прозвищу «Хлебный» возил постоянно хлеб в магазин, а заодно и гостей отца Павла подбрасывал, да и самого батюшку частенько, куда тому надо. Как-то раз поехал отец Павел с Колей Хлебным по деревням, взял причастие. Коля хлебом торгует, а батюшка причащает. И в каждой деревне стремятся батюшку угостить, и Колю Хлебного тоже. «До чего наугощались», – вспоминал отец Павел: «Приехали куда-то, остановились. Я задремал. Очнулся, гляжу: кругом птицы летают. «Ах, как жаль, что я проспал! Наверное, это уж рай. Райские птицы летают!» А на самом деле мы въехали в курятник…»
Однажды поехал я к отцу Павлу с экономом из лавры, отцом Спиридоном. Вот едем, добираемся. На улице жара ужасная. Обычно, когда к батюшке едешь, все чего-то купишь на стол. Он сельский батюшка, чего у него там есть. А он заботится, чем нас накормить. А в этот раз мы засуетились и ничего с собой не взяли. И вот эконом едет, и я еду – и стыдно. Даже куска хлеба с собой нет. А пока шли пешком, проголодались. Приходим к нему: «Батюшка!» «Ой, Толька, здорово!» «Да вот, привез эконома из лавры». А он говорит: «Да я ничего не сэкономил. Заходи, давай». А в это время отец Павел отпевал Васю, первого коммуниста в Верхне-Никульском. Народу пришло, все такие видные. А мы зашли в храм; отец архимандрит Спиридон в штормовке, я в какой-то скуфейке. Подошло время Апостол читать. Отец Павел на меня надел епитрахиль, я прочитал Апостол. Потом снял епитрахиль и на отца архимандрита Спиридона повесил: «А ты Евангелие читай». И когда дело дошло до разрешительной молитвы, он ее не читал, только так ее свернул, перекрестил ею покойника и говорит: «Васенька, мы с тобой хорошо жили, не ругались». А когда отнесли покойника на кладбище, коммунисты там стали говорить речи-митинги, а отец Павел нам говорит: «А я-то первый».
После отпевания мы пришли к отцу Павлу. Батюшка поставил на стол капусту и говорит: «Капусту и поставить не стыдно, и съедят – не жалко». Потом говорит: «Отец архимандрит, ты нас обожди. А мы с Толянкой куда-то сходим». У него шаровары короткие, волосы длинные, вдоль деревни идет. Смотрю, красивый дом, наличники все украшены, замок висит. Он руку куда-то засовывает, достает ключ, открывает дом. Заходим – там все так чисто, убрано, намыто. Он открывает русскую печь, там стоит чугун. Он берет горшевик – это тряпка, которой горшки вытаскивают. Мне дает этот чугун. Я беру, выхожу. Он закрыл дом. Идем – я впереди с чугуном, он сзади. Он говорит: «Надо же эконома накормить». Вот он налил нам вкусных щей из этого чугуна, потом говорит: «Ты помнишь, где брал-то? Вот иди, туда и поставь». А это дом-то председателя колхоза был. Он пока на работе был, а мы у него щи уперли. Пошел и думаю: «Ой, а если поймают? Я-то из печки щи упер, да вместе с чугуном!» Боюсь, да как батюшку не послушать? Руки трясутся, на пол поставил чугун – как бы не пролить. Открываю дверь, захожу, оглядываюсь – как бы не зашла хозяйка. А как закрыл дом-то, так я не помню, как бежал. Грязь выше затылка летела.
Наелись. Отец Павел говорит: «Вот, отец архимандрит, так и живу. Не имей сто рублей, а имей сто пятьдесят».
Один парень, Коля, кончил сельскохозяйственный институт, а отец у него первым коммунистом района был, первым организатором колхоза, депутатом съезда. И вот после получения аттестата идут толпой ребята мимо храма, где батюшка служил. И один паренек говорит: «Слушайте, ребята, пошли забежим. Тут батюшка такой интересный служит». А Коля говорит: «Батька-то узнает, так выпорет меня. Скажет, к попу ходил, с работы еще снимут». А отец Павел увидал их всех, подошел к этому Коле и говорит: «Колянушка, дай-ка бумажечку, которую тебе дали за пять лет учебы». Коля аттестат-то подает, а там все красиво выведено чернилами. А отец Павел взял и написал прямо посередке: «Колянушка, полюби всех, и тебе также». И точка. Парень вроде и расстроился, а отец Павел так прижал его к себе и обнял – так тот говорит, что и по сей день такого тепла он ни от кого не видел.
Очень многие хотели побывать у отца Павла, и просили меня отвезти их к нему. Однажды одна игуменья обратилась ко мне: «Повези меня к отцу Павлу». «Повезу». А она уж такая важная была, что ты. Приезжаем, а времени – двенадцатый час ночи. Смотрим – замок. Соседи говорит, что он в Борке в больнице. Подходим во втором часу ночи к больнице. На втором этаже лежит батюшка. Нас только увидели, говорят: «А, это к отцу Павлу. Ведите». Заходим. Он в подушках сидит, в нижней рубахе длинной, как в подряснике. Я говорю: «Батюшка, игуменью привез». «Да ты что?» Смотрит на нее и говорит: «Во какая баба здоровая. Ты глянь-ка. Ну-ка, повернись еще. Да ты здоровая!» Она говорит: «Батюшка, чего-то я болею». «Врешь, зараза!» «Батюшка, а я вот кое-как просыпаю и на службу-то идти». «Лентяйка!» Она думала, что он ее пожалеет, а как-то разговор не клеится. Тут отец Павел говорит: «Игуменья, ты умеешь петь?» «Умею». «Давай молебен, а? Давай, начинай». И сколько есть мочи в два часа ночи: «Благословен Бог наш». И кричит, сколько есть сил. Я думал, сейчас врачи прибегут: «Вы чего делаете?» Но никто не пришел.
Был еще такой случай. В Брейтове, где я сейчас служу, сильно почитали батюшку. Кто-то сказал, что отец Павел умер. И настолько достоверный человек, что все поверили. Райпотребсоюз выделил «уазик», купили венков, взяли мешок судаков. Поехали к отцу Павлу на поминки. Приезжают, приходят в Верхне-Никульское, идут все в черных платках. Выходит Марья. Они спрашивают: «Где отец Павел?» Она говорит: «В Борке, в больнице». «Видать, еще не привезли». Поехали туда. Подъезжают, староста Валентина Михайловна говорит: «Осиповна, ты иди первая». «Нет, ты иди». «Ты хоть платок-то сними – вдруг он живой?» «Как это живой?! Та баба не обманет. Она каждый раз к нему ездит». Спорили, спорили. Подымаются обе. «Вы к отцу Павлу? Проходите на третий этаж». Третий этаж – значит, живой. Идут, открывают двери, заходят. Батюшка лежит. Увидел их и говорит: «Михайловна!» «Чего?» «Отнеси рыбу Тольке, Анатолию Карпычу. Тольке рыбу дадим, так он мне еще здоровья даст. А помянуть меня всегда надо. И венки пригодятся – я долго не проживу».
Рассказывают и такой случай. Собрались как-то батюшка и его друг Иван Дмитриевич Овчинников в баню в Марьино. А незадолго до этого сын из армии привез Ивану Дмитриевичу в подарок ботинки. А батюшке академик Марцинович подарил часы. Вообще-то батюшка на руке их не носил, они висели у него на спинке кровати; он по ним время замечал, когда яйца варил. Но в тот день ради торжественного случая батюшка надел дареные часы, а Иван Дмитриевич – ботинки, подарок сына. Попарились всласть, пришло время одеваться. Смотрят – у Ивана Дмитриевича ботинок нет, у батюшки – часов. Украли. И вот Иван Дмитриевич в шутку и спрашивает: «Батюшка, а который час-то, не подскажете?» А батюшка помолчал-помолчал, да и отвечает: «Ладно, Иван, обувайся-ка, да и пошли».
В церковной сторожке отца Павла несколько лет хранились две таинственные вещи: схима и гроб. Схимническое облачение было аккуратно убрано в чемодан, который лежал под кроватью. «Да ему схиму привозили уже», рассказывают соседи, «Знаете, это такой наряд для монаха, который совсем отрекся от мира, дал обет полностью посвятить себя Богу. И у отца Павла была такая схима – треугольная, с капюшоном. Лет семьдесят восемь ему тогда было. Толга в то время восстанавливалась. Из Толги ему и привезли, кажется, эту схиму». Батюшка все говорил: «Вот, схиму хотят на меня надеть». Но ему-то это не надо было. «Хотят», – повторял он: «но мне-то на что это все? Богу я и так служу». Конечно, отец Павел всю жизнь с людьми прожил, и уйти в монастырь, отказаться от всех этих забот о других людях, от того, что тащил всегда этот груз, помогал, кому мог? Батюшка так и не принял схиму, остался до последних дней с людьми – и с церковными, и с мирскими, земными, житейскими людьми.
Приезжает к нему духовный сын из Ярославля на мотоцикле. Я как рокер прикатил. Отец Павел сел сзади меня и говорит: «Поедем к Овчинникову. У него там какой-то праздник». От сторожки церковной до Овчинниковых метров тридцать-тридцать пять. Дом деревянный, у них там две длинные лавки, стол. Человек пятьдесят мужиков сидят, женщины хлопочут, то-се. И мы с отцом Павлом вгоняем во двор мотоцикл с грохотом. Я глушу, шлем снимаю. Входим в дом. Я позади батюшки – как его телохранитель. Входим, и он объявляет присутствующим: «Вот, приехал на мотоцикле к вам. А это из Ярославля Володька». Местные смотрят: какой мотоцикл, какой Ярославль? Но точно, видят мотоцикл. Отец Павел любил пошутить: «Вот, мы с Володькой из Ярославля приехали».
Смертное свое облачение отец Павел заказал в 1980-м году. У монахов погребальное одеяние особенное: наличник – лицо покрывать, поручи, епитрахиль. Сделали ему в первый раз наличник маленький, не угодили: «Это, говорит, только нос покрыть». Пришлось переделывать. А гроб изготовил для батюшки один хороший мастер, там же, в Верхне-Никульском. Делал не торопясь, от души. Чуть ли не полгода, что ли. И гроб получился на загляденье – из древесины самого высокого качества, украшенный со вкусом резьбой, богатый, уютный гроб. Лежи не хочу. И все понимали, что батюшка не просто уезжает из Верхне-Никульского. Он уезжает умирать. А когда отец Павел умер, то гроба этого на колокольне Воскресенского храма, куда он был положен при переезде отца Павла в Тутаев, не оказалось. Как выяснилось, он каким-то образом исчез, и в нем похоронили умершую заведующую магазином. Поэтому, когда отец Павел умер, то гроб ему сделали очень простой, на скорую руку. Но брат отца Павла всегда говорил: «А к нему и в простом гробе дорога не заросшая».
Прот. Георгий Митрофанов:
В прошлой передаче мы говорили о том, что архимандрита Павла (Груздева) связывали узы глубоких духовных взаимоотношений с митрополитом Никодимом. Мы говорили о том, сколь не похожа была церковная деятельность, церковное служение одного из ведущих иерархов Русской Православной Церкви и провинциального пастыря, служившего, впрочем, в очень дорогой для митрополита Никодима ярославской земле. И вот не такие уж частые, но все же достаточно регулярные встречи митрополита Никодима с архимандритом Павлом оказались запечатленными в воспоминаниях современников. И, конечно, рассказ об этих встречах создает еще одну очень выразительную картину жизни архимандрита Павла – жизни, повторяю, столь не похожей на жизнь митрополита Никодима, и вместе с тем подчас пересекавшейся с жизнью этого выдающегося иерарха Русской Церкви ХХ века.
М. А. Митрофанова:
«Отец Павел говорил: «Когда меня спрашивают о взаимоотношениях с владыкой Никодимом, пусть про владыку Никодима говорят, кто что хочет. А для меня он был и тятя, и мама». Батюшка всегда называл владыку «тятей». Владыка постригал отца Павла в монашество. Они сдружились до такой степени, что батюшка очень часто бывал у владыки в Ленинграде, когда его туда перевели. Бывало, приедешь к нему, и если владыка сам служит, то батюшке сразу говорил: «Становись, служи». И мы с батюшкой приедем из нашей зимы в питерскую слякоть – идем по собору в валенках, на коврах лужи остаются. Но даже никто и замечания не делает – так все батюшку уважали и любили».
И после назначения митрополита Никодима на ленинградскую кафедру отец Павел – всегда желанный гость в митрополичьих покоях в здании Ленинградской духовной школы на Обводном канале. Конечно, видимо, только глубокая вера соединяла таких совершенно разных по возрасту и по жизненному опыту людей как митрополит Никодим и отец Павел. Думается, что отец Павел, всю жизнь гонимый, был еще и просто по-человечески благодарен владыке Никодиму за его отношение к нему, каторжнику. Приедет в Ленинград, зайдет в митрополичьи покои. Одет как всегда: зимой тулуп и валенки, а летом и вовсе босой. Станет позади всех, а владыка Никодим за трапезу приглашает, и всегда отца Павла сажает рядом с собой: «Отец Павел, иди сюда». Да еще и велит своему шоферу отвезти верхне-никульского старца на вокзал: «Отвезите батюшку». Как-то раз стоит отец Павел на улице у автомашины, дожидается шофера. Тот вышел, увидел босоногого старика, вернулся в митрополичьи покои и спрашивает владыку: «А где батюшка-то?» Такое случалось с отцом Павлом нередко.
Как-то был такой случай. Служат они с митрополитом в соборе Александро-Невской лавры. Всенощная идет к концу, а батюшка помазует. А владыке надо срочно уезжать. Он и говорит своему иподиакону: «Беги за отцом Павлом и приведи его. Мы уезжаем». Иподиакон в ответ: «Так ведь он помазует». «Ладно, беги и зови, а то он там промажет». А в это время происходит следующее – это уже со слов отца Павла. Сначала отец Павел, как и положено, помазывал кисточкой. А старухи ему: «Батюшка, ты помажь побольше». Тогда он откладывает кисточку и начинает мазать пальцем. Естественно, тут же прихожане окружают его толпой – ведь пальцем может помазывать не какой-то обычный иерей, а человек духоносный, старец. И каждый просит помазать его побольше. Бабы кричат: «Вот, ее так помазал. И меня так помажь!» А одна уже в третий раз подходит. И тогда батюшка берет масло всей пригоршней – и на голову ей: «На, баба, и не болей».
Конечно, влияние времени настигает отца Павла и у себя в Верхне-Никульском. То и дело кто-нибудь из своих же церковных или сельских пишет донос на отца Павла архиерею: «Такой-де у нас священник – пьет, матерится, и паче того: еретик-католик». «Вызывает меня владыка Никодим (это в бытность еще Никодима ярославским архиереем)», – вспоминает отец Павел один из случаев такого доноса. «Прихожу в епархию, владыке в ноги поклонился. «Ругаешься матом?» – спрашивает. «Ваше Преосвященство, Преосвященнейший владыка, я ведь каторжанин, одиннадцать лет в лагерях». «Пьешь сколько? Одну стопку, две?» «А сколько нальют. Принесут покойника хоронить на кладбище – и как на поминках не выпить, когда угощают». «Католик, еретик?» – допрашивает владыка. Тут я трижды перекрестился – вот так, и говорю: «Слава Богу, православный». «Иди», – говорит владыка: «будешь на поминках угощаться – за меня стопку выпей».
Как-то раз, когда отец Павел был в гостях у владыки Никодима, тому понадобилось срочно уехать, и он вызвал к себе отца Павла и говорит: «Отец Павел, я уезжаю по особому делу. На тебе двадцать пять рублей денег, зайдешь в столовую и поешь». И дал двадцать пять рублей. Идет отец Павел, видит – написано: «Столовая». Зашел, а там говорят: «Нет, в валенках не пускаем, надо в ботинках». «А у меня», – вспоминает отец Павел: «ботинок и не бывало». В другую зашел, там говорят: «Нет галстука». Ходил-ходил, жрать охота, как соловецкой чайке. Пришел в какую-то – без галстука, без ботинок. Говорят: «Садись, дедушка». «А у меня чемоданишко был. В чемодане подрясник, скуфейка, четки». Говорят: «У нас тут комплексный обед». Я говорю: «Ладно, давай комплексный». Заплатил, сел за стол. Принесла похлебки, того, другого – а ложки-то и нету. Буфетчица говорит: «Знаете что, дедуля, пойдите к стойке в тот буфет, Вам выдадут прибор. А, может, если захочешь и ливанут». Тогда можно было. Я говорю: «Понял». А чемодан под столом. Прихожу – сто грамм побулькал. Батюшки! За моим столом старикан сидит какой-то и хлебает мой обед! Я думаю: «Зараза, старый дурак! Не надо комплексный-то брать было! Взял бы простой!» Он первое хлебает, а я второе-то взял, ему отделил – и себе отделил. Он на меня глядит. Я ем, а он на меня глядит. Компота стакан ставит. Я ему в стакан половину, а половину – себе. А он все на меня глядит. Ну, ладно. Он первое-то съел, да и ушел. Я все доел, перекрестился. Глядь, а чемодана-то моего и нет. Ну, думаю, зараза, этот комплексный обед. Пошел стороной – гляжу: и моя еда стоит, и чемодан под столом. Я перепутал. У меня голова сразу заболела. Думаю: Господи, что же делать-то? Потихоньку-потихоньку чемодан взял – да и убежал. Вот тебе и комплексный обед.
Хоронил одного сельчанина, шебутного деда, крепкого работягу. Хороший был мужик, но в Бога не верил. Поставил на могиле старинный кованный крест с распятием Спасителя, а на кресте повесил фанерку с надписью: «Во блаженном успении вечный покой безбожнику Алексею Братухину». Так ведь и впрямь – веришь ты в Бога или нет, а живешь и умираешь под святым Его кровом.
Прот. Георгий Митрофанов:
Когда мы вспоминаем эпизоды, связанные с жизнью архимандрита Павла, мы, действительно, видим, что в своей жизни он встречался с очень разными людьми. Причем, это далеко не всегда были церковные люди. Часто это были люди, от Церкви далекие и воспринимавшие самого архимандрита Павла весьма противоречиво. И все-таки наш рассказ о событиях, связанных с жизнью архимандрита Павла, о его, прежде всего, как у всякого пастыря, встречах с людьми, а общение с людьми для любого пастыря является главным делом жизни, главной формой его церковного служения. И вспоминая все эти эпизоды, хочется в заключение вспомнить о встрече архимандрита Павла с ныне уже покойным Святейшим Патриархом Алексием Вторым. Встрече, которая произошла незадолго до кончины архимандрита Павла; встрече, которая даже в характере своего описания, в том, как проявил себя в ней архимандрит Павел, передает нам своеобразие его личности и позволяет нам в то же время представить и нашего покойного Первосвятителя в общении с теми, кто нес бремя пастырского служения в русской провинции. Воспоминания о встрече архимандрита Павла со Святейшим Патриархом Алексием Вторым оставил нам протоиерей Анатолий Денисов – человек, как мы уже говорили, хорошо знавший отца Павла, очень ему духовно близкий. И вот в этих воспоминаниях, в этой последней встрече архимандрита Павла, простого пастыря Русской Церкви, пережившего столь много вместе с ней в ХХ веке, и Первосвятителя Русской Православной Церкви, на долю которого выпала миссия возрождения нашей церковной жизни после стольких десятилетий гонений, в этой встрече символично отразилось своеобразие двух этих священнослужителей, посвятивших свою жизнь Русской Православной Церкви.
М. А. Митрофанова:
Визит Святейшего Патриарха Алексия Второго в 1993 году на ярославскую землю – это был первый визит Святейшего со времен Патриарха Тихона. Это яркое событие не могло не оставить след в воспоминаниях людей, которые принимали во встрече Святителя непосредственное участие. Протоиерей Анатолий Денисов рассказывает: «Когда приезжал Святейший Патриарх в Тутаев, мне пришлось служить во время этого торжества. Есть такой обычай: при встрече архиерея, а тем более Патриарха, подносить крест. Стоят священники, и последний должен подносить крест. Это почетное место предоставили отцу Павлу. Он в митре с крестом, уже очень плохо видел. Пришлось нам, двум священникам, отец Григорий из Рыбинска с одной стороны, а я – с другой, поддерживать батюшку. И вот он стоит и держит на подносе крест. И говорит мне: «Толька, я, знаешь, что сейчас Святейшему скажу?» «Что, батюшка?» «Ваше Святейшество, я как Ленин: все по тюрьмам да по ссылкам, все по тюрьмам да по ссылкам». В приветственной речи Патриарху Алексию Второму архимандрит Павел вспомнил Мологу и то, как отроком получил он благословение от Патриарха Тихона на иноческий путь. «Вы, Ваше Святейшество, впервые на ярославской земле. Я, как старейший клирик, приветствую Вас». Рассказал, как игуменья отправила его в баню мыться вместе с Патриархом Тихоном: «Иди, Павелко, спину помоешь Святейшему». Как Патриарх Тихон надел на него подрясник, ремень и скуфейку. «Ваше Святейшество, вот смотрите, как», –показывает отец Павел на свою мантию: «Это митрополит Никодим (Ротов) дал». Показывает подрясник: «Это другой митрополит дал». Митру тот дал, еще что-то – другой. И все это свидетельствует о том, что пришлось пережить батюшке в самые трудные времена. «А тебе – крест», – говорит отец Павел Святейшему и подносит ему крест. «Батюшка, дорогой, как имя твое, откуда?» – растрогался Патриарх. «Ваше Святейшество», – говорит отец Павел: «у меня к Вам просьба». «Дорогой батюшка, слушаю». «Вы после обедни ко мне с Марией на похлебку заходите», – приглашает старец. И Патриарх пошел». Так вспоминает настоятель Воскресенского собора архимандрит Вениамин (Лихоманов). «Охрана не ожидала, и Владыка не ожидал. Все было просто и хорошо. Только охрана все переживала – скорей, скорей. У них там времени в обрез».
Отец Анатолий Денисов продолжает: «Мне посчастливилось встретиться с людьми, которые присутствовали при разговоре архимандрита Павла со Святейшим Патриархом Алексием в сторожке при Воскресенском соборе. И оказалось, что ярославский старец зазвал Святейшего не просто чайку попить. Он прямо и конкретно предупредил главу Русской Православной Церкви о тех событиях, которые предстоит пережить. На прощанье Патриарх Алексий Второй подарил батюшке свою фотографию с дарственной надписью, а отец Павел выпросил у Святейшего платок. «Как это, батюшка, ты у него платок выпросил?» – удивлялись духовные чада. «А так», – весело отвечал отец Павел: «А что ты мне в подарок привез?» Он говорит: «У меня ничего нет, вот только один платок». «Ну давай платок». Конечно, не ради озорства выпросил батюшка платок у Святейшего Патриарха. Но кто поймет его поступки? В народе есть примета: дарить платок – к разлуке. И, конечно, архимандрит Павел знал, что эта встреча с Патриархом в сторожке Воскресенского собора первая и последняя».
Прот. Георгий Митрофанов:
Мы попытались в этой, третьей, программе, посвященной архимандриту Павлу (Груздеву), представить живые картины его жизни; картины, которые запечатлели для нас наиболее близкие к нему современники. Наверное, образ отца Павла в чем-то не соответствует какому-то стереотипному представлению о старце нашего времени. Но вместе с тем перед нами живой человек, воплотивший в своей жизни очень многие выдающиеся черты и русского национального характера, и одновременно сумевшего пройти свою жизнь как самоотверженный, одухотворенный священнослужитель.
Надо полагать, что сейчас, когда прошли уже годы с момента кончины архимандрита Павла, много из того, что было сделано им, что отозвалось в сердцах людей, знавших его, дало себя знать в нашей церковной жизни. Интерес к его личности, связанный с появлением ряда книг, посвященных архимандриту Павлу, теперь, безусловно, будет усиливаться. Но хочется пожелать лишь одного: чтобы в сознании наших современных русских православных христиан архимандрит Павел запечатлелся тем действительно выдающимся представителем русского народа и очень одухотворенным, добрым и пронзительно честным пастырем, каким он был на протяжении всего своего, может быть, хронологически и не очень продолжительного – оно насчитывало всего лишь тридцать два года – пастырского служения. Ибо именно трудами таких пастырей, часто служивших смиренно и незаметно в русских провинциальных храмах, на протяжении веков созидалась жизнь Русской Православной Церкви; именно трудами таких пастырей и смогла пережить Русская Православная Церковь страшный ХХ век; именно трудами таких пастырей Русская Православная Церковь сможет осуществлять свое служение в нашей стране в последующие десятилетия.
Благодарим вас за внимание. Напомню, что программы, посвященные жизни и служению архимандрита Павла (Груздева), вел протоиерей Георгий Митрофанов. Помогала мне в этих программах моя супруга Марина Александровна.
До свидания!
М. А. Митрофанова:
До свидания!
Воспоминания о старце архимандрите Павле (Груздеве)
10 лет назад 13 января 1996 г. отошёл ко Господу удивительный старец - архимандрит Павел (Груздев). С 5 лет он жил в монастыре, юношей был арестован и более 10 лет провёл в сталинских лагерях. За свою жизнь он пережил много страданий и боли, в конце её совершенно ослеп, но при этом сохранил и даже приумножил заповеданную Господом любовь к людям и удивительную детскую простоту. Всем посещавшим его он дарил тепло, отеческую ласку и утешение, многих наставлял советом и гораздо больше - самой жизнью. А молитвой своей творил чудеса. Мы предлагаем Вашему вниманию воспоминания протоиерея Сергия Цветкова, знавшего Батюшку последние 15 лет его жизни.
Батюшку дома мы не застали, он лежал в Борковской больнице. Там и произошла наша первая встреча (кстати сказать, и последняя встреча тоже была в больнице, только в г. Тутаеве). Отец Павел произвел на меня тогда огромное впечатление: он говорил со мной с такой любовью, что, казалось, мы с ним всю жизнь были знакомы. Тогда же, в больнице, я получил разрешение старца приезжать к нему.
Наверное, мои приезды совпадали с дневным отдыхом отца Павла, поэтому Марья в первые мои посещения всегда меня ругала. Я от этого смирялся и пребывал в доме батюшки со страхом. Когда она стала относиться ко мне лучше, я даже жалел, что нет того прекрасного душевного состояния. Когда умер мой духовный отец, я попросил стать им отца Павла. Он согласился. Но вести духовное аскетическое руководство не соглашался, хотя я не раз просил его об этом. Может быть, он отказывался по смирению, а может быть, считал это возможным только в монастыре.
Думаю, что отец Павел победил беса уныния. Когда вследствие поднятия уровня почвенных вод, в его храме, в Никульском, произошла усадка фундамента, то в результате рухнул один из куполов и сокрушил алтарь. Даже в этом случае он не показал вида, что страдает. И когда он лежал слепой, с трубкой в боку, до последнего вздоха продолжал шутить и не терял своей веселости. Мне хотелось бы сказать и об отсутствии уныния вокруг отца Павла, о том, как он исцелял людей одним своим присутствием. Я сам не раз испытал это на себе.
Впрочем, исцелял он не только от уныния. Помню, мама моя после соборования упала с крылечка и сломала себе какую-то кость в плече. Перелом был очень болезненный, причем боль не отступала ни на минуту. И врачи толком помочь не могли. И мы с мамой поехали к отцу Павлу. А он постучал по ее плечу кулаком - и все… И боль прошла. Я не скажу, что сразу кость срослась или еще что-то. Нет, заживление шло своим чередом. Но боль отступила, ушла, - а для нее тогда именно боль была самой большой тяжестью. И таких случаев было немало.
Валентина М. рассказала мне, как отец Павел исцелил ее и дочку. У Валентины был нарыв на пальце. В больнице хирург прооперировал палец и задел нерв, в результате ладонь перестала сгибаться. Хоть плачь! Ведь работа в колхозе, и дома за скотиной ходить надо. Поехала с этой бедой в Верхне-Никульское к батюшке. Он взял ее за руку и долго держал в своей руке. Потом Валентина взяла благословение и поехала домой. В этот же день рука стала здоровой. А у ее дочери Веры после гриппа случилось осложнение на глаза: образовалась пленка, и она перестала видеть. Они вдвоем поехали к старцу. Там в храме отстояли Литургию и заказали молебен Божией Матери в честь Ее Казанской иконы. После молебна батюшка позвал их к себе в дом и накормил. По словам Валентины, как только они после обеда вышли от отца Павла на улицу, дочка радостно воскликнула: «Мама, я вижу!»
У батюшки был дар исцелять любые кожные болезни. Иногда он при мне делал лечебную мазь. Надевал епитрахиль и смешивал компоненты. Я наблюдал. Раз он мне сказал: «Вот ты знаешь состав, но у тебя ничего не получится, слово нужно знать». По свидетельству врачей из Борка отец Павел вылечивал своей мазью любые кожные заболевания, даже те, от которых врачи отказывались. Еще старец говорил, что этот дар один человек получил от Божией Матери и передал ему. Хотя я думаю, что, возможно, он и был тем человеком. Любовь отца Павла к Царице Небесной была безгранична.
Каждый Великий Четверг батюшка заготавливал «четверговую соль» . Он и мне рассказал, как это делать. Я спросил его, для чего она нужна. Он ответил: «Раздаю людям, даю и для животных». И рассказал, что у соседей издыхала овца. Пришли к нему. «А я положил три поклона у Царицы Небесной и дал им четверговой соли. Они растворили ее в воде, напоили овцу, и она поправилась».
Все мы, кто общался с батюшкой, знаем, что Господь наделил его даром прозорливости. Хотя, как человек смиренный, он этот дар тщательно скрывал ото всех. В связи с этим вспоминаются такие случаи.
Мы сидели со старцем одни в комнате - он что-то делал, а я размышлял. Я думал: «Почему после общения с отцом Павлом, за столом или в церкви, убитые горем люди и отчаявшиеся грешники становились веселыми и жизнерадостными и возвращались домой, как на крыльях?» В этот момент батюшка обернулся ко мне и сказал вслух: «А я их исцеляю» и опять продолжил работу. Тогда я не сразу понял эти слова. Но когда умерла моя мама, ничто не могло успокоить меня, и только общение со старцем полностью исцелило боль. Теперь я понимаю, что Господь дал ему дар исцелять души людей через обычные беседы.
Весной 1988 года, когда мама была еще жива, мы поехали с ней в Верхне-Никульское к батюшке Павлу. У него были пластинки и, когда мы приезжали, он иногда ставил церковные хоры или детские сказки. В этот приезд старец поставил нам сказку «Черная курица». При прослушивании, когда подземный министр прощался с Алешей, говоря: «Прощай, навеки прощай!», у меня прошел холодок по спине. Когда мы возвращались домой, я сказал об этом маме. Она мне ответила: «Так батюшка сообщил мне о моей смерти». Я, конечно, стал успокаивать маму, говорить, что это не так, но где-то через месяц она умерла. Ей было 62 года.Как-то я остановился в Верхне-Никульском на ночлег у Куликовой А. (ныне уже усопшей). Она мне рассказывала, что батюшка называл ее по имени и отчеству: «А я и подумала, грешная, звал бы меня попросту». На второй день батюшка, увидав ее, еще издалека поднял руку и закричал: «Здорово, Куличиха!»
Однажды батюшка мне говорит: «Забери монастырские иконы у Мани-Вани (это моя прихожанка, у которой эти иконы хранились после разорения Шелтометского монастыря) , свези их в Толгу и Спасо-Яковлевский монастырь». Я выполнил послушание старца. После этого в доме этой старушки трижды были воры. Отец Павел вовремя спас иконы.
К слову сказать, заговорили мы как-то с батюшкой о мироточении икон. Он показал мне на Толгскую икону Божией Матери, что стояла у него в большой комнате на божнице и сказал, что от нее здесь текло миро.
Однажды я был у батюшки, и почему-то он трижды за время моего пребывания у него рассказывал одну и ту же историю. К нему пришли мужчины и предложили отремонтировать храм, а он отказал. «Плуты» - добавлял он. Я удивился, зачем он мне это три раза повторил. Оказалось, очень кстати. Дома меня уже ожидала бригада, назвавшаяся реставраторами. Они предложили мне сделать ремонт храма. Вспоминая предупреждение батюшки, я предложил им сначала отремонтировать забор (300 метров). Пока они занимались забором, я узнал, что их выгнали из соседнего колхоза, где
они выдавали себя за плотников. Когда они закончили работу, я уплатил им, как договаривались, и мы вежливо распрощались.
Кстати, наш приход благодарен батюшке за то, что он прислал нам замечательного мастера-кровельщика - Вадима из Рыбинска (ныне уже усопший). Он был прекрасный специалист. Мы звали его человек-бригада, потому что всю работу он выполнял один. По молитвам старца на большой высоте Вадим довольно быстро покрыл оцинкованным железом пять больших куполов на нашей Крестовоздвиженской церкви. Притом работал он в разгар зимы и пользовался только лестницами и веревками. Взял за работу немного. Уже после старца он восстановил и сделал заново на другом нашем храме шесть куполов и шесть крестов над ними. Этот мужественный, немного грубоватый человек с тяжелой судьбой очень любил отца Павла. Но нас удивляло то, что он считал себя как бы обязанным завершить эти работы. Этот случай убеждает нас, что наш духовный отец и на том свете продолжает заботиться о нас.
А вот история, как отец Павел меня смирял. И тоже связанная с его даром прозорливости.
Однажды на престольный праздник иконы Божией Матери «Достойно есть» к батюшке приехало очень много духовенства. Перед всенощной отец Павел привел меня в алтарь, показал на стопку облачений и сказал: «Ты будешь ризничий, всем раздашь облачения. А вот эту ризу наденешь сам». Сказав это, он убежал. Это была самая красивая риза. Я тут же с удовольствием ее надел и залюбовался собой. Вдруг отец Павел опять появился в алтаре и строго сказал: «Снимай ризу, ее наденет отец Аркадий». Меня словно холодным дождем окатило. Я разоблачился и надел самое простое облачение. Всю всенощную я ощущал сладость смиренного состояния души, это невозможно передать словами, мне казалось, что служба шла на Небесах. Так, исподволь, батюшка давал почувствовать, что есть духовный мир, его удивительную красоту.Он смирять умел очень интересно. Ты стоишь рядом с Ним - и вдруг он заругается на кого-нибудь. Не на тебя. Только ты почему-то ощущаешь, что это именно для тебя говорится.
Однажды, читая «Лествицу» преподобного Иоанна, я подумал, что мог бы иметь совершенное послушание у старших в монастыре. В этот же день я поехал к батюшке. Он, как всегда, встретил меня радушно и усадил за стол. На первое блюдо отец Павел предложил мне какой-то невкусный концентрат, на поверхности которого плавали кусочки сала. Я, понуждая себя, с трудом доедал свою порцию. Вдруг батюшка вскочил, схватил кастрюльку с концентратом и, улыбаясь, вылил все оставшееся в ней мне в тарелку, говоря: «Ешь, ешь за послушание». В голове мелькнуло: «Меня сейчас стошнит, а я ведь причащался». Поэтому я тут же своими устами поспешно сказал: «Нет, батюшка, такого послушания я выполнить не могу». Вот так легко батюшка показал мне мои возможности и обнаружил свою прозорливость.
А один мой знакомый приехал к отцу Павлу просить благословения на Иисусову молитву. Ехал долго, добирался издалека. Думал: «Возьму у батюшки благословение на четки, буду подвиг Иисусовой молитвы нести». И вот добрался. Но еще не успел тот подвижник и рта раскрыть, как батюшка ему: «Садися, садися, родной! Вот машина как раз, довезет тебя до поезда!» Это значит, в обратный путь! «Батюшка, мне бы молитву Иисусову, благословите!» - «Садись, садись, а то сейчас уедут!» И молитвенник наш уже смирился, идет к машине, садится, но все же успевает спросить: «Батюшка, а молитва-то?» А батюшка ему так строго: «Не пойдет!»
И действительно, он мне потом рассказывал, что с подвигом Иисусовой молитвы ничего не получилось. Но позднее он понял, что для умного делания нужно соответствующий образ жизни вести. А отец Павел это увидел сразу.
Да, отец Павел мог обличить, мог поругать, но он мог и так приласкать человека, как родная мать приласкать не сможет. Или так дураком назовет, что хочется, чтобы тебя еще раз дураком назвали. Потому что все в нем было растворено любовью.
В своих проповедях отец Павел всегда затрагивал тему деятельной любви к людям: накормить, напоить голодных, чему сам был примером. А также почти все проповеди повторял: «Русь святая, храни веру православную». Сам умел вкусно готовить и постоянно приносил в сторожку поесть всем оставшимся ночевать после всенощной. Я наблюдал, как он готовил. Можно было подумать, что он священнодействовал - так это было ловко и опрятно.
А однажды было, что я задумался о его гостеприимстве. Конечно, приятно, что меня, недостойного, великий старец так привечает - как приедешь, тут же он и Марья хлопочут накрыть стол. Думаю, могли бы и подождать кормить, сначала бы духовно напитаться, общаясь со старцем.
И вот приезжаю в очередной раз. Но подъезжая (и уже проголодавшись), все равно предвкушаю, как он меня угощать будет. Вхожу, здороваюсь, сажусь. Начинаем с ним разговаривать. Но чай пока не несут. Вот и хорошо, думаю. Не за едой приехал, а духовной пищей насладиться.
Наконец, Мария, верная помощница, голос с кухни подает: «Батюшка! Рыбу-то разогреть?» - «Да подожди, Мария!» - отвечает он. И опять течет беседа, продолжается разговор… Опять Мария с кухни: «Может, хоть чаек поставить, отец Павел?» - «Подожди, Мария, подожди!» И опять мы беседуем.
Вдруг он встает и приглашает меня в церковь. Идем в храм, прикладываемся к образам. Потом он начинает мне, как водится, особо чтимые иконы показывать, рассказывать о чудесных случаях. А я уже, между прочим, проголодался. Возвращаемся к нему в сторожку, опять садимся за стол разговаривать на духовные темы. Опять Мария голос подает, и опять он ее обрывает. А я уже сильно кушать хочу!
Наконец батюшка, улыбаясь, достал кусочек четверговой соли, раскатал его скалкой, принес кусок хлеба (он такой хлеб называл «папушник») и кружку кваса. Все это он делал как-то красиво и значительно, с любовью. Все так же улыбаясь, он макнул кусок хлеба в соль, аппетитно откусил и запил квасом. Затем быстро придвинул это мне. Я вкусил, и мне показалось, что я отродясь не ел ничего более вкусного. И понимаю, что я как тот царь из «Отечника», который пришел к пустыннику и вкусил его самой простой пищи.
И вдруг вспоминаю, что ведь я же сам хотел получить от нашей встречи духовного, - и вот получил по своему желанию. Но кто же батюшке-то об этом сказал? Сказало его духовное чутье. Да, Господь открывал ему человеческие души, чтобы он исцелял их и вразумлял. И очень часто батюшка действовал как бы навстречу нашим чувствам, желаниям.
Отец Павел был удивительным, замечательным человеком. И все же мне не хотелось бы его идеализировать. И не потому, что, как говорят, нет пророка без порока (как раз в батюшке я не замечал никаких пороков!), а потому, что старческая высота запросто сочеталась в нем с обычными человеческими качествами.
Он был замечательным рассказчиком, мог часами занимать нас удивительными историями о своей яркой и необычной жизни.
У него был особый дар совета. Все советы, которые он давал, были не то что полезны, а - спасительны. Очень глубоко он судил о жизненных случаях, ситуациях, которые происходили с его чадами. Его талантливость проявлялась даже в почерке: у него был ровный, абсолютно каллиграфический почерк, какого в наше время уже не встретишь.Конечно, его таланты, в частности, дар совета, имели духовную основу. За этой глубиной понимания стоял огромный опыт, молитвенный труд, знание духовной жизни. Сколько раз, когда я спрашивал его о каком-нибудь человеке (которого он, кстати, в глаза никогда не видел!), он так метко и верно его оценивал, что я поражался.
Как-то мы приехали с батюшкой в Толгу. Я вел его под руку, он почти ничего не видел. Многие подходили к нему за благословением и советом. Подошла одна девушка и попросила благословения в монастырь. Отец Павел сказал: «Не годишься». Она удивилась. Затем, обогнув несколько зданий, забежала вперед и опять спросила благословения в монастырь, но другими словами (может быть, зная, что он плохо видит). Старец спросил, откуда она приехала. Девушка ответила. «Вот туда и поезжай» - был ответ. Я также спрашивал отца Павла об одном человеке, желавшем рукоположения. И хотя он его никогда не видел, сказал мне сразу: «Не годится». Прошло больше года, и меня опять попросили узнать об этом мужчине. Старец ответил: «Если его посвятят, то его ждет участь Иуды».
Жизнь его вся - удивительный творческий труд. Он был своего рода художником. Если можно так сказать - художником духовной жизни. Он любил сам создавать какие-то живые ситуации, которые всех радовали и веселили, утешали и вразумляли.
Опишу один случай из этого ряда. Ехали мы из Москвы на поезде втроем: батюшка, Толя Суслов и я. И вот батюшка говорит: «А ведь в Сонкове Нинка нам к поезду пирогов принесет. Ох, хорошо она печет пироги!»
А проводницей у нас была пожилая женщина, которую отец Павел сразу стал называть девчонкой. Так к ней и обращался: «Галек, девчонка! Принеси чайку!» Она как услышала это в первый раз - так сразу и расцвела. И даже вроде как помолодела. И так она батюшку полюбила, что сама спрашивала, чего он еще пожелает.
Но вот и Сонково, остановка. Сидим, ждем обещанных батюшкой пирогов. Что-то не несут… Минута проходит, другая, вот уже остановка подходит к концу. Не несут! Тронулся поезд, поехали…
И тут с победным видом является «Галек-девчонка» и гордо объявляет: «Вы знаете, как к Вам рвались! Но я строго-настрого сказала, что старца беспокоить нечего!» Стоит и похвалы ждет за свою преданность. Батюшка, конечно же, ее хвалит: «Молодец, девчонка, молодец!» Она еще больше расцветает от этих похвал.
Ушла она, он пошутил что-то добродушно на ее счет, но при этом нисколько не огорчился. А позже уже Нина нам рассказывала: «Христом Богом умоляла ее пропустить меня, чтобы батюшку пирогами угостить. Но она - ни в какую: нечего, мол, старца беспокоить! Прошу ее, чтобы хоть сама передала - ни за что: пусть старец отдыхает!»
А вот еще одна история про «пироги». Как-то с группой моих прихожан мы ездили к отцу Павлу на престольный праздник к «Достойной». В числе прочих были псаломщица Екатерина и алтарница Елизавета, обе из моего храма. На исповеди, прочитав над алтарницей разрешительную молитву, батюшка Павел громко сказал ей: «Тебе скажут: Елизавета, спеки пироги, а ты скажешь: не буду!» На второй день, когда мы все вернулись, должна была быть воскресная служба в нашем храме. Мне доложили, что алтарница с псаломщицей поссорились, и Елизавета не хочет печь просфоры на службу. Как мы ни уговаривали ее, она, от обиды, отказалась печь наотрез. Тогда я напомнил ей предсказание батюшки, что не о пирогах он ей намекал, а о просфорах. Она задумалась, и стала печь.
Особо мне хотелось бы сказать о подвиге юродства, который нес батюшка. Его юродство было очень тонкое, иногда на грани разумного, иногда вроде и переходя эту грань. Но если начать обдумывать - ничего неразумного в его поступках не было. Была парадоксальность, которой отличается поведение юродивых.
Известно, например, что он зимой в мороз ходил в баню босиком за несколько километров. И я как-то не удержался и задал ему вопрос: «Батюшка! А зачем же ты, все-таки, босиком-то шел?» В общем, не очень тактичный вопрос, если учесть, что задавал я его старцу. Но как спросил, так и получил. Он мне в ответ сказал коротко: «Спорт!»
А местные жители мне рассказывали, что он и раньше ходил в баню зимой босиком, притом, что сапоги на плече нес. Его спрашивают: «Почему ты босиком?» А он отвечает: «Да сапоги новые, топтать жалко!»
Моя прихожанка, бабушка Настя, ныне уже покойная, написала мне как-то письмо, в котором привела такой рассказ певчей Любы: «Еду из Борка на автобусе, глядим вперед: бежит мужик в полушубке, в шапке - и босиком. Штаны засучены до колен, а сапоги несет через плечо. Догнали, а это отец Павел идет из бани. Снег уже таял, но ночью подвалило на четверть, раскисло так, что грязь чуть не по колено. Водитель остановил автобус и говорит: "Садись, отец Павел!" Он вошел и стоит голыми ногами на железе. Я махнула ему: "Садись", а он мне кулак кажет. На своей остановке выскочил и побежал домой». Так он юродствовал.
Мне говорили, что это хождение по снегу было связано у батюшки с каким-то лагерным испытанием. Две женщины, Настя и Поля, по неделе жили у отца Павла, так разговаривали с ним про все. Он им рассказывал: «Когда был в заключении, пилили дрова. Как все сядут отдохнуть или покурить, так я бегу за костер Богу молиться. Один раз меня увидели и за это привязали к березе, а сапоги сняли. Снега было по колено. Я стоял до тех пор, пока снег не растаял под ногами до земли. Думал всё - заболею и умру. А я и не кашлянул. Вот с тех пор у меня ноги и не зябнут. Я бы мог ходить все время босиком, но не хочу народ смущать».
Вспоминаю отца Павла на одной фотографии. Он стоит там с таким огромным ключом. Когда он показал мне эту фотографию, то сказал, что фотограф, который это снимал, получил за свой снимок премию. А снимок интересный: батюшка стоит босиком, одна штанина закатана, другая опущена.Я хочу сказать о том, что иногда батюшка допускал в своем внешнем виде этакую нарочитую небрежность. И это было в его духе. В духе того самого тонкого юродства, про которое я уже говорил. Потому что на самом деле он мог быть очень, подчеркнуто аккуратным. Просто таким образом, как я предполагаю, он обличал непорядок и небрежность в наших душах. И когда вдруг батюшка мог выразиться крепким словом, все вокруг ощущали: это наша грязь. С разными людьми старец мог разговаривать на их языке. Часто неверующие люди стараются при священниках, при верующих ругнуться матом, чтобы задеть, оскорбить, показать, какие они бравые. Это лукавый их так научает. Но батюшку таким образом нельзя было взять, он употреблял оружие врага против него самого. Такого человека он мог отбрить очень сильно, и тот смирялся и видел, что отец Павел не уступает ему в этом, а в другом-то во всем превосходит. Батюшка нес труд. ный подвиг, по апостолу Павлу: «Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» .
А сердце старца болело обо всех. 1 февраля 1990 года батюшка сказал мне, что видел во сне стоящую женщину с ребенком, а за ней больные, пораженные молодые деревья. Я тут же спросил его: «С Младенцем это, наверное, Божия Матерь?» Он ответил: «Наверное». - «А гибель деревьев, -опять спрашиваю я, - это смерть молодых людей?» Старец ответил: «Да». Я спросил: «Война будет?» Он ответил: «Без войны».
Мне, конечно, доводилось слышать от некоторых людей мнение, что он уже ослабел умом в старости. Но это не глубокий взгляд. Я вспоминаю «Патерик». Там описывался один пустынник, который, когда его вот так же обвинили в безумии, отвечал: «Чадо! Чтобы достичь этого безумия, я тридцать лет подвизался в пустыне!» Потому что безумие безумию - рознь…
Иногда сидим, разговариваем, слушаем его, кажется: ну, просто старичок и старичок… И вдруг одна фраза, даже одно его слово - и мороз по коже. И сразу ты ощущаешь, что это не просто добрый, ласковый, расположенный к людям дедушка, а человек необыкновенный - высокого духа человек.
Всей своей жизнью отец Павел учил людей чистоте. Много раз он рассказывал один и тот же случай из лагерной жизни о том, как девушка-украинка, три дня не евшая, не захотела принять от него хлеб. Она сказала: «Я честь не продаю». Отец Павел удивился и не понял. Когда ему разъяснили, он передал ей хлеб через знакомую лагерница Этот случай отец Павел часто рассказывал, как пример целомудрия.
Скажу хоть несколько слов о том, как он был в лагере. На заготовке леса в тайге отец Павел был пропускник то есть имел возможность выходить за ворота лагеря для проверки узкоколейки. Пользуясь свободным выходом, он делал в лесу запасы на зиму. Для этого он выкопал яму, обложил ее стенки ветками и обмазал их глиной, затем развел костер внутри ямы - получился большой глиняный котел. В него старец все лето ведрами таскал грибы из тайги и пересыпал их солью. Осенью, когда яма наполнилась, он завалил все толстыми сучьями и сверху положил большой камень. Еще осенью делал стожки из веток рябины с ягодами. А зимой кормил всем этим заключенных. И спасал людей от цинги и голодной смерти. Как он говорил: «Ведро грибов или ягод охранникам дашь, зато два ведра - в лагерь».
Но особенно меня всегда умиляло, как он спас немца-заключенного, у которого коней задавило дрезиной. Сначала из петли его вынул, а потом на суде защищал. Ему самому расстрелом грозят за то, что он фашистскую морду защищает, а он им в ответ: «Можете меня расстрелять, только он не виноват». И суд этого немца оправдал. И немец этот каждое утро приходил к постели отца Павла и клал ему кусок от своей хлебной пайки, - так он был ему благодарен.
Думаю, что этот случай батюшка рассказывал многим. В лагерях духовенство помещали вместе с уголовниками. Отец Павел рассказывал: получил пайку хлеба на весь день (он показал пол-ладони) и спрятал за веником у нар. Пошел за баландой. Кто-то из уголовников из озорства подставил ногу, похлебка пролилась. Спрятанный хлеб оказался украденным. Очень хотелось есть, и отец Павел пошел в тайгу посмотреть каких-нибудь ягод. Снегу в лесу было по колено. Немного углубившись в лес, батюшка обнаружил поляну абсолютно без снега, и множество белых грибов стояло на ней. Отец Павел разложил костер и, обжарив грибы, нанизанные на ветке, утолил голод. Об этом старец рассказывал много раз как о явном чуде Божием.
Батюшка рассказывал о заключенных людях, с которыми вместе сидел - о священниках, монахах, художниках… Рассказывал как однажды священство из заключенных служило Литургию в лесу. Престолом был обычный пень. И когда их лагерь переводили в другое место, началась гроза, молния ударила в этот пень и сожгла его. Так Господь прибрал святыню, чтобы не оставлять ее на поругание несведущим людям.
Старец говорил, что духовные люди в лагере знали о том, что для невинно осужденных и пострадавших за веру пришитый к робе личный тюремный номер будет свободным пропуском через мытарства в Царство Небесное, и что кому-то об этом было видение.О лагере батюшка вообще рассказывал немало. Рассказывал как бы между прочим, даже и не о себе. Но из этих рассказов я узнал, например, что он весь свой срок вставал за час до подъема и вымывал весь барак. И конечно, за такие поступки его не могли не любить. А Господь давал ему, как труженику, здоровья. Потому что отец Павел был великим тружеником. Стоило только посмотреть на его руки, чтобы понять, что эти руки могут делать все.
Да они все и делали. Отец Павел не любил праздности, он все время был в движении: то кладбище очищает, то просфоры с Маней печет, то дровами занимается - а ведь было ему уже за семьдесят. Запомнилось, что как-то зимой нам пришлось у него заночевать. Утром мы еще в постелях, а отец Павел вскочил чуть свет, схватил лопату и побежал дорожки от снега расчищать. Он был таким живым, что чувствовалось, будто он молод и дух в нем играет.
Он много рассказывал о русских монастырях, где, какие были настоятели, как их звали и очень хорошо знал, какие святыни были в этих монастырях и в каком месте. Еще в советское время он неоднократно бывал на Валааме, очень любил его. Перебывал во всех скитах. Привозил оттуда различные кусочки святыни, а иногда даже целые кирпичи притаскивал - нес на себе, а ездил он туда уже пожилым и больным. Но ему важно было, невзирая на тяготы, привезти домой этот кирпич как святыню, как память о Валааме. Как он мне признавался, пока пароход стоял у пристани, он пробегал по Валааму около 30 километров. Говорил иногда о себе: «Русь уходящая…»
Обладал он удивительной, какой-то необычной памятью. Он знал много длинных старинных песен и умел петь их, кроме того, знал разные старинные обычаи и обряды. Когда мы ездили с ним по Ярославской области, пути наши бывали довольно протяженными. И тогда всю дорогу он пел песни. Эти песни я не слышал больше никогда - ни до, ни после. Они были очень длинными, десятки куплетов - и все это он помнил с молодости.
Батюшка оказывал на всех потрясающее влияние с первой встречи. Он просто ошеломлял людей. Приехал к нему один мой знакомый, батюшка сказал ему всего несколько слов, - и тот сразу понял, что слова эти сказаны именно для него, именно его проблем касались, хотя виделись они впервые в жизни.
Вспоминаю, как отец Павел меня исповедовал. Мы всегда шли с ним в церковь, к престолу. Вычитывали положенные молитвы и обязательно батюшка заставлял читать «Верую». После исповеди он давал целовать Евангелие и крест. Евангелие всегда было раскрытым, и когда я прикладывался, то успевал прочитать часть текста. Это было или «… прощаются тебе грехи…» или что-то другое, соответствующее моменту. Затем старец поздравлял с очищением и троекратно целовал меня. Интересная особенность: иногда зимой в неслужебные дни в его церкви было довольно холодно, но он никогда не мерз. Отец Павел брал мои замерзшие руки в свои, а они у него были теплые и мягкие, и мне становилось тепло…
Никто не мог так, как он, создать в храме праздничную атмосферу. Можно сказать, что его праздники были особенно праздничными. Он все мог как-то приподнять, одухотворить, наполнить содержанием. Одна старушка-прихожанка поделилась со мной: «Вы знаете, он так крестом осеняет, я еще никогда такого не видела!» Вроде бы - какое простое действие! И такой восторг он вызывал, просто когда осенял всех крестом.
Господь продлил ему дни. Батюшка говорил: «Тех, которые меня били, которые зубы мне выбили, их, бедных; через год потом расстреляли, а мне вот Господь столько лет жизни дал».
Иногда я спрашивал у него: «Батюшка, вот тебе Господь помогает во всем, такие глубокие вещи открывает… Это за то, что ты нес в своей жизни такой подвиг?» На эти вопросы он мне всегда отвечал: «А я ни при чем, это лагеря!» Помню, как он разговаривал с матушкой Варварой, игуменьей Толгского монастыря, и на ее похожий вопрос ответил: «Это все лагеря, если б не лагеря, я был бы просто ничто!»Я думаю, что он имел в виду страстную природу всякого человека, особенно молодого. Действительно, именно страдания выковали из него такого удивительного подвижника, старца. Он о своем добром говорить не любил, но иногда само проскальзывало. Однажды мы шли с ним, прогуливаясь около храма. Он показал мне живописное уединенное место: «Вот здесь, бывало, я прочитывал Псалтирь от корки до корки».
Ночами он писал дневники (это помимо огромных молитвенных правил!), очень любил акафисты читать. Практически на каждой службе он вычитывал какой-нибудь акафист и вычитывал его с такой торжественностью, что, кажется мне, святые с Неба глядели и удивлялись: «Кто же там так читает?»
Отец Павел часто рассказывал анекдот про больного, которому делали операцию под наркозом. Он очнулся и спрашивает у человека с ключами: «Доктор, как прошла операция?» Тот отвечает: «Я не доктор, а апостол Петр». Этот анекдот имеет свою предысторию. А дело было так. По рассказу отца Павла, когда ему делали тяжелую операцию по удалению желчного пузыря, он вдруг очнулся в другом мире. Там он встретил знакомого архимандрита Серафима и с ним увидел множество незнакомых людей. Отец Павел спросил у архимандрита, что это за люди. Тот ответил: «Это те, за которых ты всегда молишься со словами: помяни, Господи, тех, кого помянуть некому, нужды ради. Все они пришли помочь тебе». Видимо, благодаря их молитвам батюшка тогда выжил и еще много послужил людям.
Я присутствовал при последних часах отца Павла. До сих пор помню это удивительное ощущение: мы находимся при кончине русского богатыря, этакого былинного Ильи Муромца. Конечно, мы понимали, что старец, что молитвенник, высокой духовности человек… И все же приходило на ум сравнение именно с русским богатырем, красивым и мужественным.
Мы можем сказать - все, кто его знали, - что сподобились увидеть настоящего праведника, святого старца, словно из старинных книжек, исповедника Христова, обладающего подлинным смирением. И это было удивительно - такое изобилие даров, и при этом - такое смирение, смиренномудрие. И эти, казалось бы, такие разные качества - величие и кротость - удивительно в нем соседствовали и гармонировали.
Воспоминания протоиерея Сергия Цветкова приводятся по только что вышедшей в издательстве «Отчий Дом» книге «Архимандрит Павел (Груздев): Документы к биографии, воспоминания о батюшке, рассказы отца Павла о своей жизни, избранные записи из дневниковых тетрадей», (Москва, «Отчий Дом», 2006).
В русском народе издревле существовал обычай накануне Великого Четверга ставить в избе под иконами решето с зерном, печеным хлебом и солонкой особо приготовленной в печи соли (она называлась «четверговой»). Помолившись Богу, хозяева оставляли все это в святом углу до первого дня Пасхи. Зерно высыпали в закрома, чтобы не было недостатка в хлебе. Печеный хлеб давали скоту, выпуская его весной в первый раз на пастбище, чтобы не было пропажи скотины. Четверговую соль использовали как лекарство и во избежание разных несчастий.
Близ святого Иордана, как слеза вода чиста,
где глаголы Иоанна показали нам Христа,
где предвечно зеленеет кипарисов стройный ряд,
где два раза смоква зреет, не меняя свой наряд, -
там под небом жарким, ясным чрез кустарник и леса,
извивалась лентой черной для посевов полоса.
Знать забыл ее владелец, иль заброшена она,
иль боялся земледелец ей доверить семена.
В эти дни давно былые, как молва передала,
Матерь Божия Мария на земле еще жила.
Часто в сад Она ходила, в Гефсиманский грустный сад,
Сына там Она молила о спасеньи новых чад.
Раз при солнечном восходе шла молиться в сад Она.
Видит: грубый сын природы в землю сеет семена.
- Что ты сеешь тут? - с приветом Дева Мать ему рекла.
- Камни.
- Даст тебе ответом на посев твоя земля
С самой той поры доныне так же смотрят небеса,
на луга и на долины, там где эта полоса.
Но посев тот не восходит, тот посев навек засох -
путешественник находит только каменный горох.
11 / 01 / 2006
